Гимназия или университет?

Сто лет назад все казалось ясным. Есть классическое, универсальное образование молодежи — и есть прикладное, техническое.

Первое могут дать только университеты; не всякий отрок способен его воспринять, даже при явном желании. Нужна природная склонность к классицизму: ярче всего она проявляется при одновременном изучении нескольких разных языков — современных и древних. Поэтому нужны особые школы — гимназии, выявляющие детей с классической склонностью. Научив их, как следует, всему, чему следует (математике и истории, латыни и древнегреческому, немецкому и французскому языкам, да еще русской литературе), мы получим на выходе гимназии такого юношу, который сразу пригоден для обучения в университете. Чуть погодя он сможет занять чиновную должность, а через пять лет университетского искуса он готов к профессиональному занятию любой наукой, которой увлечется.

Есть иные отроки: энергичные и грубоватые, которым не по вкусу классика. Для них питомец университета — математик и министр С.Ю. Витте широко открыл дверь в реальные училища, а после них — в разные технические институты. Вырастут из них хорошие инженеры, строители машин и дорог, организаторы производства на заводах или министры. Так Российская империя готовила пополнение двух своих ведущих сословий: патрициев-сенаторов и плебеев-всадников, как назвал бы их гражданин древней Римской империи.

Прошла половина ХХ века — и ситуация во всем мире драматически переменилась. Итоги переворота подвел бывалый ученый, администратор и писатель Британской империи Чарлз Перси Сноу в брошюре, озаглавленной просто и жестко: «Две Культуры». Он заметил и объявил миру, что Научно-Техническая Революция далеко развела два канона образовательной системы: «гуманитарный» и «технический». Более того: первый из них необратимо утратил роль лидера в каждой развивающейся стране, будь она уже развита (как Британия) или еще диковата (как Россия).

Роль вождей мирового прогресса (научного, технического, политического) переняли самоуверенные физматики и технари, зачастую не знающие иных языков, кроме родного, зато быстро осваивающие внутренний язык нового природного чудища — Техносферы, которая подхватила растерянное человечество и несет его неведомо куда. В Англии эталоном «нового человека» стал диковатый и гениальный экспериментатор из Новой Зеландии Эрнест Резерфорд. В Советской России сходную роль сыграл ученик и друг Резерфорда — Петр Капица, выпускник реального училища и питомец Кембриджа, прозванный «кентавром» за одинаковое бесстрашие перед тайнами Природы и Общества.

Капица открыл сверхтекучесть гелия и наладил в СССР производство жидкого кислорода. Он принял у первого нобелевского лауреата России — Ивана Павлова — эстафету ученой критики большевистского режима. Он сумел вызволить с Лубянки своего сотрудника Льва Ландау — неугомонного идеалиста, всерьез поверившего в возможность развития демократии под властью Сталина. Устояв под натиском двух диктаторов — красного и коричневого — Капица и Ландау основали в 1947 году Московский Физтех — новую разновидность Политехнического университета, призванного выращивать хозяев Научно-Технической Революции, лидеров обновленного человечества в грядущем XXI веке.

Этот век настал. Пора присмотреться к самым удачливым лидерам общества в наши дни и поразмыслить о такой системе образования, которая может их производить. Первый вывод не утешает: раскол двух культур, замеченный Сноу полвека назад, продолжается, и ни одна школьная система не может его преодолеть. Питомцы Физтеха и МТИ регулярно получают Нобелевские премии по физике, химии, биологии, иногда даже по экономике. Но стать властителями дум человечества сумели очень немногие физики — и во всех случаях эти герои (хотя бы Альберт Эйнштейн или Андрей Сахаров) действовали в политике, как бы забыв все, что они выучили в родной сфере естествознания.

Напротив, лидеры гуманитарных наук примирились с ролью игуменов небольших монастырей, где они обучают скромные дружины новых апостолов спасению души путем научной работы. О переносе этой технологии в массовую аудиторию школьников или студентов нет и речи. Неуклонно прирастая численно, шестимиллиардное человечество явно нищает духом и сползает к очередной демографической катастрофе. Неужели колоссальные достижения разных наук в ХХ веке бесполезны для воспитания и окультуривания рода людского в целом — или хотя бы его элиты, в первую очередь?

Заметим, что первые удачные опыты ускоренной и регулируемой эволюции человеческого интеллекта начались в России 70 лет назад. Это были математические кружки для школьников при Московском и Ленинградском университетах. В них молодые профессора (Л.А. Люстерник, Л.Г. Шнирельман) и их аспиранты (И.М. Гельфанд, Д.О. Шклярский) готовили себе смену, невзирая на распад гимназического образования в послереволюционной России. Вскоре система кружков дополнилась регулярными олимпиадами, и началось быстрое возрождение российской математической школы, плоды которого мы пожинаем до сих пор.

В ту же пору А.Ф. Иоффе и П.Л. Капица возрождали в России физическую науку, возвращая ее к «нобелевскому» уровню начала века — времен П.Н. Лебедева и Д.А. Хвольсона. Характерно, что для этого дела не хватило кружков и олимпиад: понадобились исследовательские институты и вузы нового типа (ФИАН, ИФП, МИФИ и МФТИ), новые учебники для аспирантов и студентов (знаменитый курс теорфизики Ландау и Лифшица). Эта научно-образовательная революция завершилась лишь в 1940-е годы — при энергичной поддержке правителей России, оправданной созданием ракетно-ядерного оружия, военным противостоянием СССР и США.

Сравним это первое возрождение образовательной системы в России со вторым процессом того же рода: его инициировала «перестройка» в СССР, приведшая к взлету гуманитарных наук и распаду тоталитарной державы. Понятно, что при этом капиталоемкие отрасли науки (физика, биология) утратили лидерскую роль. Они сохраняются в России лишь потому, что массовая эмиграция ученых компенсирована интенсивным взаимодействием мирового ученого сообщества через компьютерную информационную сеть. Но российские школы почти не затронуты этим интеллектуальным общением по очевидной причине: ученики и учителя из Москвы и Новосибирска могут сообщить друг другу мало нового и важного. Образовательное возрождение носит локальный характер — и во времени, и в пространстве. Его центрами становятся отдельные школы или гимназии; реже — кружки при разных научных учреждениях.

Вспомним, как в 1989 году около 400 московских школ (из примерно 1300) заявили о намерении создать классы с углубленным изучением тех или иных наук. Этот замысел не мог удастся в полном объеме. Во-первых, в Москве не было и нет 400 ярких, энергичных учителей, способных стать лидерами возрождения в своем учебном коллективе. Во-вторых, такие лидеры склонны собираться вместе, в одной школе с «удобным» начальством — до тех пор, пока число педагогов-оригиналов не достигнет 5-10 человек. После этого начинаются межличностные конфликты, и концентрация интеллекта прекращается. Не более десятка московских школ испытали прелести такого перенаселения; менее сотни школ имеют в своих рядах хоть одного лидера крупного калибра.

Однако возрождение началось; начали его гуманитарии, давно ревновавшие к успехам коллег-математиков. Показательно, что первые гуманитарные классы возникли в известных физматшколах; позднее некоторые из них выделились в особые гимназии — вследствие конфликтов между учителями разных специальностей. Полезно сравнить два эксперимента этого сорта, состоявшиеся в двух математических школах: № 30 в Петербурге и № 57 в Москве.

Москвичи старались не искушать Природу без крайней нужды. Если будущих студентов-математиков можно вырастить за три школьных года, то попробуем сделать то же самое с будущими гуманитариями! Далее: чтобы увлечь наукой будущего ФМШ-онка, нужно хотя бы год «окучивать» его на вечернем кружке; устроим такую же подготовку для будущих гуманитаров! Если ФМШ-онок растет, решая все более сложные задачи,— значит, нужны задачники для гуманитаров (по лингвистике, истории и т.п.). И наконец: доверим обучение будущих математиков и гуманитариев одним и тем же удалым учителям геометрии и физики, истории и литературы! Авось, однородная обстановка сплотит старшие классы разного профиля в единый школьный Университет. Ведь после школы нашим питомцам полноценного университета не видать! То, что именует этим словом широкая публика, давно стало россыпью разных независимых факультетов…

В основном этот опыт удался; что не удалось? Во-первых, не воплощен проект третьего (естественнонаучного) факультета в рамках той же школы. Для этого не хватило скорее учебного пространства и дорогого оборудования, чем талантливых учителей физики, химии и биологии. Этим опыт Колмогорова и Гельфанда отличается от опыта Капицы и Ландау: первый удается повторить частными усилиями, второй требует поддержки государства или иных спонсоров.

Далее, не удалось наладить переход старшеклассников с одного профиля обучения на другой, при смене их увлечений. Уж очень различны интенсивности изучения разных наук в математических и гуманитарных классах! Впрочем, есть немало примеров удачного поступления питомцев математических классов в вузы гуманитарного профиля. Есть даже примеры обратного хода: выпускник гуманитарного класса успешно кончает мехмат МГУ и преподает математику будущим гуманитариям в подходящей школе. Побольше бы таких исключений! Но тогда они составят новое правило: этого пока незаметно…

Последний удачный штрих в портрете «школьного университета» № 57 повторяет знакомую черту его предка — физматшколы № 2 образца 1964 года. И там, и здесь университетский дух властвует в коридорах школы. Говорят, что даже уборщицы здесь более похожи на своих коллег из Малого театра, чем на обычных школьных дам… Тот же дух влечет в школу доцентов и профессоров из самых разных вузов. Сравнивая поведение своих студентов и школяров на уроках и зачетах, бывалые «людоеды» замечают: «у школьников-то кровь погуще и посолоней!».

Но довольно о московском опыте; перейдем к питерскому эксперименту, гораздо более радикальному. Здесь группа гуманитариев-классиков решила воспитывать школяров в своем духе с молодых ногтей: набирать гимназистов в 6-й класс, в расчете на 6 лет их гармоничного обучения. В романтическом и рискованном 1989 году никто не подумал о том, как разделить два возраста познания: гимназический (6-8 классы) и студенческий (9-11 классы). Или как состыковать два профиля обучения: математический и гуманитарный. Оттого обе проблемы решились стихийно, далеко не лучшим образом.

Через два года после основания в Питере Классической гимназии она обрела номер 610 и отдельное здание у Тучкова моста. Но еще раньше она рассталась со своей математической матерью; с тех пор авторитет математики среди прочих гимназических наук медленно, но неуклонно снижается. Если первый выпуск гимназии (1995 год) был обильно представлен и на матмехе, и на физфаке СПбГУ, то в 2000 году таких выпускников почти не стало: кто выбрал себе этот путь, тот заранее (после 8-го или 9-го класса) уходит из Классической гимназии в ту или иную физматшколу. Открыть в гимназии свои математические классы ее руководители не решились, хотя учительских сил для этого, пожалуй, хватило бы.

Итак, полноценный Университет не состоялся в Классической гимназии Петербурга. А как насчет Гуманитарного Университета, о котором мечтали отцы-основатели? Он должен был стоять на трех китах: Языках (древних и новых), Истории и Литературе. Почему-то никто из основателей не задумался о том, что сии предметы лежат в основе разных факультетов, которые давно конкурируют — будь то в СПбГУ, Оксфорде или Сорбонне. Значит, наладить их мирное сосуществование будет столь же непросто, как примирить Физику с Математикой; а добиться их сотрудничества — почти неразрешимая задача…

Так и получилось: между Языками, Литературой и Историей в гимназии сложился стихийный Апартеид; каждый школяр углубляется в область, любезную своему сердцу. Но дань в форме зачетов и контрольных он платит всем трем господам! В младших классах этот разнобой выносим и не приводит гимназистов к шизофрении; но начиная с 9-го класса зреет тихий бунт. Одни школяры добровольно покидают уютные стены чрезмерно требовательной гимназии; других отчисляют за неуспеваемость; третьи выживают, освоив студенческую «спихотехнику» при сдаче бесконечных зачетов и экзаменов.

Долгий опыт участия в этих ристалищах убедил автора этого текста в непреложном факте: начиная с 9-го класса, слушать большинство ответов гимназистов на любом экзамене — либо скучно, либо противно. Тяжко наблюдать, как незаурядный школяр учится почти каждому предмету в пол- или четверть силы, чтобы не одуреть от недосыпа и не завалить несколько других предметов — тоже обязательных. И так — три года; а впереди — еще пять лет сходной муки в вузе! Чем эта жизнь лучше безысходного ада в обычной дореволюционной гимназии, описанного Василием Розановым и другими классиками?

Пожалуй, только одним: единственной в мире роскошью человеческого общения с теми незаурядными людьми, которые преподают в Классической гимназии, почитая этот труд за честь и счастье и надеясь воспитать хоть нескольких гимназистов по образу и подобию своему. А чего не хватает старшим гимназистам для столь же положительного отношения к Альма Матер? Видимо, такой же дифференцированной академической свободы, какою располагают властители их дум!

Ведь каждый латинист или грецист знает Античную Историю — но, как правило, не на пятерку. Математику он знает едва ли на тройку, а химию может вовсе не знать: не тому учился в далекие школьные годы! И если некий математик способен провести хороший урок по истории, то в латыни он наверняка не силен… Вот бы и гимназистам так жить!

Если старшие гимназисты по учебным обязанностям приближаются к студентам — значит, они заслуживают таких же прав…

Увы, в этом смысле Классическая Гимназия пока не превратилась ни в Университет, ни в его отдельный факультет. Оттого она регулярно несет тяжкие человеческие потери. Когда-то от закоренелых классиков отделилась ветвь с не углубленным изучением латыни: вскоре она приросла к стволу Академической (Математической) гимназии при СПбГУ, составив в ней полезную энциклопедическую компоненту. Нынче дрейф удалых физматиков из Классической гимназии неуклонно растет. Уже третий раз руководителям гимназии приходится сливать воедино два отощавших девятых класса в один десятый. И дальше лучше не будет!

Ведь не сбылись надежды многих гуманитариев на то, что Россия, стряхнув тоталитарный режим, быстро двинется в сторону политической демократии — и тогда живые классики будут в большой цене, как необходимые Хранители Равновесия в Социуме. Увы, демократию с человечьим лицом надо еще заслужить! Для этого мало стойко переносить страдания; нужно с таким же достоинством одерживать победы в самых разных областях: к этому российские гуманитарии еще не привыкли! Много ли олимпиад по гуманитарным наукам проходит ежегодно в России?

Пока — немного; но уже и не мало. Структурные лингвисты встали вровень с математиками еще в 60-е годы (с помощью матерого кружковца В.А. Успенского). В конце 70-х неутомимый Н.Н. Константинов устроил в Москве многопредметный турнир Ломоносова: с 1987 года там появились веселые задачи по истории; глядишь, и литература к ним присоединится… А всемогущий Интернет позволит школярам всей России соперничать с московскими умниками! Уже пятый год в Москве проходят Всероссийские олимпиады латинистов. Понятно, что львиную долю премий на них забирают бывалые питеряне, но и прочим немало достается. Можно сказать, что в 2000 году российская гуманитария процветала не меньше, чем российская математика в 1940 году. Ждет ли ее впереди такой же взлет, какой охватил нашу математику в конце 50-х годов? Что можно сделать, чтобы эта сказка стала былью?

Для начала — самое простое, хотя не самое легкое. Нужно поверить, что Школа — это не ворота в Университет; это — сам Университет, в единстве всех профессорских наук и студенческих умений. Одновременно Школа — это Школа, то есть поле всевозможных ИГР между школьниками и учителями. От игры в Дисциплину и Собирание Фактов, через игру в Решение Задач и игру в Экзамены — к игре в Поиск Задач, Отбор Фактов и Проверку Гипотез, то есть в Научную Работу. От игры в Соревнование учеников — к игре в их Сотрудничество. Цепь таких игр незаметно превращает школьника в студента и аспиранта, а учителя — в доцента или профессора, по мере его отваги и упорства.

Так нечаянный десант немногих удалых и универсальных математиков в среднюю школу, начавшись 70 лет назад, привел в наши дни к возрождению университетской культуры в лучших школах России — меж тем как эта культура зачахла в наших и не наших расколовшихся вузах. Сейчас назрела дифференциация старшего звена лидерских школ — по университетскому канону. Кажется, только она может спасти наших лидеров (да и массовую школу) от быстрой деградации путем варки в собственном соку. Возможно, что через век или полвека деграданс школ все же повторится — вслед за уже состоявшимся медленным деградансом университетов. Но до тех пор российское и мировое образование может уверенно процветать в течение десятилетий — если оно усвоит все разнообразие тактик и стратегий, выросшее над кружково-олимпиадной методой просвещения молодежи.

Сто лет назад эта новинка зародилась в могучих умах Гильберта и его учеников и постепенно пришлась ко двору ученых сообществ на всей Земле. Возможно, так начинались все удачные образовательные реформы: с возрождения некой простой, но эффективной методы воспроизводства интеллекта, которая вдруг овладевает умами и страстями кучки активистов — пассионариев. Так действовали Сократ и Платон, Аристотель и Гильберт, а также А.С. Пушкин, который советовал в сомнительных случаях быть на стороне гения. Ведь он — Избранник Богов! Кто последует за ним — тот повысит свои шансы стать Избранником Судьбы и войти таким путем в Историю.

Сергей Смирнов