Методические материалы, статьи

«Были мы ранними»

Думаю, что социологическая традиция шестидесятых годов — это в значительной степени следствие Второй мировой войны. Меня, например, до войны родители старались держать подальше от социально-политических проблем. Я был пристроен в ленинградский кружок юных зоологов при академическом институте (в те годы каждая организация что-то делала для подрастающего поколения). Школьником как свой человек ходил по дому, где помещалась кунсткамера, где лестница упиралась в выполненное М.В. Ломоносовым мозаичное изображение Полтавской битвы. В конференц-зале академии моя работа была представлена научной общественности. Помню даже раздавшийся из зала возглас: «Этакого суслика — в президиум?!».

В 1941-м семья выехала на дачу в Белоруссию. Вскоре началась война, и уже через пять дней стало известно, что приближаются немецкие танки. Мы стали беженцами — шестьсот верст прошли впереди отступающей армии, выбирая глухие проселки, чтобы не попасть под бомбежку. Иногда въезд в деревню бывал перекрыт жердями, и человек с берданкой проверял приближающихся: «Жидов тут нет?» Я объяснял себе: жители опасаются фашистской мести. Но подслушанные разговоры ошеломили меня. Оказалось, крестьяне ожидали прихода немцев как освобождения. В тех деревнях узнал я о многолетнем недоедании, об ужасах коллективизации, о трагической судьбе тех, кто выжил. Эти воспоминания, думаю, имеют отношение к вопросу о том, почему люди идут в социологию. Во всяком случае, больше мне в голову не приходило заниматься приручением тутового шелкопряда к ленинградскому климату.

Армия забрала семь лет. Но образование все-таки получил. Демобилизовавшись, вечерами работал, а с утра — в университет. Посещал самые интересные на всех курсах — по своему выбору — лекции. Философский факультет окончил за три года. Дипломная работа была о развитии философии в произведениях И.В. Сталина. Такое было время. Через несколько лет, на юбилейном капустнике факультета Игорь Николаев под овацию читал из Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю!».

Когда получил диплом, меня перевели на работу в райком партии. При Сталине это — высшая власть в районе, бастион социальной справедливости. Это без кавычек. К нам приходили люди за правдой. От работников РК ВКП(б) строго требовалось «держать в чистоте высокое имя члена партии». Льгот у нас не было, одевались скромно — я поначалу просто форму донашивал. Да разве же это — главное?

Когда в организации появлялся «товарищ из райкома», не приходилось сомневаться, что партийцы выскажут все, о чем сказать или не решались, или считали бесполезным. А как боялись нас, как извивались всякие гешефтмейкеры!

Однажды, уже при Хрущеве, я проводил собрание, чтобы организация выделила («рекомендовала») тридцатитысячника — человека, который поедет работать председателем отстающего колхоза, поднимет его. Выступающие усердно объясняли друг другу, как необходимо сейчас помочь сельскому хозяйству. Но лишь называли конкретного кандидата — солидный, с опытом руководящей работы мужчина вдруг становился этаким беспомощным ребенком, называл десятки причин, умолял понять, что его посылать ну никак невозможно.

До одиннадцати вечера ничего не решили, собрание перенесли на следующий день. Недовольный, я шел домой по обезлюдевшей уже улице. Шагов на несколько впереди — хорошо одетые («сытые») мужчина и женщина, еще дальше — девушка. Больше никого, только вдруг навстречу — ватага юнцов. Окружили девушку, гогочут. Возможно, я бы постарался «не заметить», пройти мимо, не связываться. Только тут идущая впереди пара, вмиг потеряв свою чинность, ринулась на противоположную сторону улицы. Противно! Я рванулся к юнцам, кого-то схватил за шиворот: «Вы что, гады?». Они оробели, запричитали: «Да мы пошутили, мы больше не будем«… Девушка убежала. Я произнес что-то назидательное, отпустил пацанов, и вдруг заметил: коленки трясутся.

Но приходила гордость собой: я ведь не то, что тот «жирный пингвин». Утром в райкоме заявил: «Уговаривать больше не пойду. Сам поеду. Прошу рекомендовать».

Направили в Лугу. Первый секретарь А.С. Дрыгин приглашает в машину — едем знакомиться с районом. Где-то в поле останавливает. Выходим. Показывает всходы: «Что растет?». А мне, горожанину, откуда знать? Отвечаю: «Злаки». Первый ухмыляется, решает: «Ясно. Будешь заведовать отделом пропаганды и агитации».

Сельский район. Зарплата — чуть ли не вдвое ниже, чем получал в городе. С жильем туго — первые полтора года жил (сон, завтрак и ужин) в собственном кабинете. Первый секретарь крут. Волевыми методами Дрыгин поднял-таки район, сам пошел на повышение.

И вот накануне пленума райкома черт дернул меня рассказать кому-то анекдот: мол, привел Бог к Адаму Еву и сказал — выбирай себе жену. Из моих слов следовало, что нелепо созывать пленум, чтобы из одной кандидатуры «выбирать», что надо бы предложить хотя бы еще одну кандидатуру. Донесли, еще и прибавили. Разразился скандал. Люди, с которыми еще вчера был «на ты», с кем вместе выпивали, теперь при встрече не узнавали меня, делали каменные лица. Вызвали на бюро, посадили на «позорное» место — в конце стола. Выражая мнение собравшихся, первый уперся взглядом: «Единство партии подрываешь! Директивой десятого съезда пренебрег! Империалистам способствуешь!» Вижу, районный начальник КГБ уже «сделал стойку». Пытаюсь что-то сказать — окрик: «Склони голову перед Партией!» Я — одинок. Обречен.

Мои мучители не заметили, что эпоха-то изменилась. О «ЧП» доложили наверх, немедленно приехал секретарь обкома Корытков. Часа два просидел он со мной за закрытыми дверьми. То выспрашивал, выяснял мое мнение. То сам объяснял: ну, чего ты этим путем добьешься? Допустим, предложили на выбор двоих — который уже работал первым и другого, которого никто не знает. Ясно, что первый кого-то успел обидеть, кого-то прижал, где-то сорвался. У другого же врагов нет. Большинство окажется за второго. Но ведь он еще никак не показал себя. Он даже района не знает. Ну, так кому нужна такая демонстрация?

Потом только я понял, что выбирать надо не между личностями, о которых большинство знает лишь со слов заинтересованных лиц. Должны быть хотя бы две партии, выдвигающие своих кандидатов и несущие за них ответственность. При Хрущеве осуществить это не удалось. А моя история закончилась тем, что освободили от должности «по состоянию здоровья». Вернулся в Ленинград, а через несколько месяцев получил должность в аппарате обкома и горкома КПСС.

Пропаганда тогда велась очень неубедительно, декларативно. Население же считало, что жизнь стала хуже, чем до войны. Я копался в документах, собирал цифры и факты, анализировал. Выяснилось, что очень возросли потребности, хотя объективные показатели теперь значительно выше довоенных. Материалы начальству понравились. В историческом зале Таврического дворца собрали партийно-хозяйственный актив города. Президиум заняли члены бюро горкома. Я на той самой трибуне, с которой выступали члены последней Государственной думы. Ощущаю ответственность. Докладываю обстоятельно, более двух часов. Потом еще часа три — ответы на вопросы. Но никто не уходит. Поступают записка за запиской, отвечать надо без промедления.

Я держался до смешного бойцовски. Вопрос: может ли прожить на названную мной (среднюю годовую) зарплату семья из четырех человек: муж, жена, двое детей? Отвечаю наступательно: «Поставим вопрос иначе. Могла бы такая семья прожить в Америке? Каждому ясно, что нет. А у нас? Живут…». Хохот зала покрывает мои слова. Я оглядываюсь на членов бюро. Они тоже смеются…

А вскоре было принято решение: рекомендовать меня в аспирантуру по социологии, в Институт философии АН СССР. В институте присматриваются ко мне с интересом. Немолодой уже человек останавливает в коридоре, интересуется биографией: «Так, армия семь лет, потом еще семь — партийная работа». Заключает назидательно: «Реальной жизни не знаешь. Надеешься тут из трех книжек четвертую сделать и назваться ученым?». Спрашиваю, а что бы он посоветовал. «Начни сначала. Поступи на завод, поработай, осмотрись, поднаберешься ума».

Аспирантское общежитие — плацдарм молодости, творчества, любви. Здесь перемешаны все специальности. В комнате со мной живет кристаллограф, рядом — математик, филолог, химик. Все из разных республик — таджик, украинец, армянин. Мы говорим обо всем — о науке своей и чужой, об искусстве, о политике. Запрещается только повторение официальных штампов, занудство.

Спать ложимся заполночь, а утром рано — на завод. Для начала я зачислен учеником слесаря. Полная анонимность. Легенда: демобилизованный майор, вечерами учится в электротехническом институте, нужен заработок. Ношу военный китель и брюки с кантом, постепенно вхожу в доверие. В цех приходят друзья-социологи: Н. Валентинова, С. Гурьянов, Н. Наумова, В. Шубкин и другие. Делаем вид, что мы незнакомы. Они распространяют анкеты, а я вечером сопоставляю ответы с тем, как себя ведет и что говорит своим ребятам этот же респондент. Существенной разницы не заметил — то ли вопросы были очень невинные, то ли действительно рабочим нечего терять…

Обработка анкет показала, что различия людей в зависимости от пола, возраста, образования внутри одного коллектива меньше, чем в зависимости от принадлежности к разным коллективам. Что же — есть резон говорить о «групповом разуме»?

После проведения социометрического теста попросил социологов принести в цех социограмму. На ней положительное отношение (выбор) обозначен стрелкой, отрицательное — «ухватом». От начальника участка к рабочему К. идет «ухват», и обратно такой же. Действительно, не проходит собрания, чтобы этот К. не выступил с критикой непосредственного руководителя, и ежедневно ему достается самая невыгодная работа. Я «похищаю» социограмму, быстро переделываю один их «ухватов» на стрелку и подхожу к мастеру. «Вот, смотри, что у социологов лежит». Он замечает идущее к нему от К. хорошее отношение, но виду не подает. «Положи на место». Разумеется, только сначала еще раз переделаю обозначения и покажу К. «Вот видишь, ты к человеку «ухватом», а он тебя ценит. Ученые выяснили». На следующий день наблюдаю, как эти двое, словно любовники после ссоры, украдкой поглядывают один на другого — проверяют полученную «информацию». Потом один получает работу получше — примерно такую же, как и все. Шаг осторожный. Но собрание проходит без критических выпадов. Шаг за шагом отношения между ними нормализуются.

Я не скрывал, что состою в партии — иначе бы как мне стать майором? На взаимоотношения, видимо, это не влияло. Правда, раз подошел молодой рабочий, советуется: «Знаешь, голова у меня учиться не позволяет. Думаю в партию вступить. Смотри, вот Н.Н. — ни фига не знает, работа — только покрикивай, а деньги идут — дай бог. Партийность!».

В дни работы XXII съезда КПСС по заводскому радио команда: вместо обеда коммунистам собраться в определенном — самом большом — цехе. Людей набралось много, стоим плечом к плечу. Приехал видный партийный деятель, вышел на импровизированную трибуну, сказал примерно так: «Через десять минут мне надо быть на съезде. Там вскрылись ужасные преступления Сталина. Мы считаем, что ему не место в мавзолее рядом с нашим вождем и учителем. Просьба поддержать наше мнение».

Голосуем. Кто за? Поднимаем руки. Кто против? Таких не видно. Деятель берет микрофон: мол, спасибо, товарищи. Остается недоумение — ведь он ничего не объяснил. И не по-русски как-то — покойников перетаскивать. Неужели это и есть хваленая сознательность рабочего класса?

Незадолго перед тем был случай: заметили, что на участке исчезают ценные детали. Подозрение пало на одного из рабочих. К администрации никто не обратился, ничего не сказали. Двое подошли к мастеру, попросили увольнительную — личные, мол, причины. И поехали домой. Подошли к матери — дескать, Саша просил привезти кое-какой инструмент. Та указала на чемодан — смотрите сами. Они вынули из чемодана ворованное, привезли в цех, там развернули. Александру задали несколько вопросов, затолкали его в угол, не видный от прохода. Били молча и жестоко. Сказали, чтоб немедленно подал заявление и больше на заводе не появлялся. «Увидим еще раз — убьем». Вот она — «неформальная социальная санкция». И — тут же — отношение к формальной структуре организации.

Академик А.Н. Леонтьев поручил мне факультативно прочитать в МГУ курс социальной психологии — впервые после многолетнего отрицания этой науки. Занятия проводились вечерами. Однажды материал не уложился во времени, но никто не хотел целую неделю ожидать продолжения. Охранники просили освободить помещение, потом погасили свет, выгнали нас во двор — ту лекцию я заканчивал при свете факелов, которые соорудили студенты. Социология выступала достойной альтернативой атмосфере занудства и лжи, которая нас окружала. Нам противодействовали догматики — но их было немного по сравнению с теми, кто нас поддерживал, шел за нами.

На втором международном («братских стран») симпозиуме по социальной психологии (Тбилиси, 1970) основной доклад был поручен мне. Написать текст не успели, и я выкладывал, что наболело: о заидеологизированности науки, о невежестве остепененных ученых, об отставании нашей психологии от американской. Резкое, вне рамок дозволенного в те годы выступление было записано на магнитофон. А на следующий день приехала группа москвичей, в которой предполагался «стукач». Грузинские коллеги (В. Квачахия, Ш. Надирашвили и другие) быстренько изъяли пленку с докладом, и никто из приехавших не смог до нее добраться. Только перед самым вылетом тайно передали мне этот документ.

В семидесятых-восьмидесятых годах социология все более становилась органической частью советского истеблишмента. На ключевые посты приходили новые люди, имевшие связи в партийных верхах и увенчанные высокими степенями. Романтику первопроходцев вытеснял корпоративный дух чиновничества. Насаждались бюрократические процедуры, чинопочитание. Если в шестидесятые годы для энтузиастов социология давала личностный смысл жизни, была ее целью, то для нового поколения она все чаще становилась средством укрепления своего положения в системе, приобретения чинов и материальных благ. Соответственно расцветала апологетика и велась борьба с несанкционированным направлением мыслей.

Сектор социальной психологии в институте был упразднен, но с помощью Г.М. Андреевой я нашел место в одной из лабораторий МГУ. Меня, однако, «достали» и там, обвинив в «протаскивании буржуазных концепций». Значительно дольше удалось продержаться в Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук. Но в один далеко не прекрасный день В.В. Давыдова, директора института, вызвали на бюро РК КПСС и потребовали избавиться от нежелательных элементов. В «черном списке» фигурировал и я.

- За что я их уволю? — задал он вопрос.
- Хороший директор всегда сможет найти — за что.
- Но я не хочу быть таким директором!

За дерзость Давыдова исключили из партии. На эту должность поставили другого человека, и он послушно выполнил решение директивных органов.

Уволенный «по списку» оказывался в отчаянном положении. Непонятно, за какие конкретно грехи его наказали и что будет дальше. Приказ сформулирован так, что никакой суд не примет жалобу к рассмотрению. Поскольку жизнь шла «от получки до получки», то жить просто не на что. Семья в панике. От него «на всякий случай» отдаляются сослуживцы, наиболее догадливые (от слова «гад») карьеристы с остервенением ищут в его действиях криминал, поднимают шум («реагируют»), ускоряя перекрытие кислорода.

- Ну, что, — восклицает при встрече со мной Г.П. Щедровицкий, — и меня, беспартийного, и тебя, большевика с тридцатилетним стажем, поганой метлой! Так есть ли она вообще, твоя партия?

Партия была «моей» очень давно, где-то в пятидесятые годы. Теперь же я ненавидел пышущих здоровьем, лощеных и надменных молодых людей, занявших кресла в райкомах. Ненавидел обитателей кабинетов на Старой площади, которые на вопросы и просьбы увольняемых отвечали заученной фразой: «Здесь не биржа труда». Тем более ненавидел работников КГБ, строивших собственную карьеру буквально на чужих костях.

Признаюсь, сегодня я понимаю уже далеко не все происходящее. Не уразумею я, в частности, некоторых своих коллег, что нашли свое место в коммерческих структурах и в «демократических» (проправительственных) партиях. Они уверяют меня, будто нет никакой катастрофы, будто все так и надо. Они уверяют, что я просто отстал от времени, «мыслю категориями вчерашнего дня», так и остался «шестидесятником».

Я не обижаюсь. В шестидесятые годы люди служили социологии, а не стремились поставить ее себе на службу. Многое в обществе их не устраивало — но они искали путей вперед, а не назад. И еще: вынужденные черпать знания из зарубежных источников, они делали это избирательно, ни в коем случае не отрицая и не охаивая прогрессивных национальных традиций.

О нашем поколении, значит и обо мне, написал Ю. Левитанский:

И убивали, и ранили
Пули, что были в нас посланы.
Были в юности ранними -
Стали мы к старости поздними.

В.Б. Ольшанский



См. также:

Услуги стоматологических клиник по зубному протезированию
Бытовые кондиционеры в современных домах
Услуги сервисных компаний по ремонту стиральных машин
Услуги типографий
Программируемые логические контроллеры и их применение в промышленности
Интернет-магазины мебели
Курсы иностранных языков в Кирове
ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное
Купить песок с доставкой можно в ТК «Вектор» Её доставка на строительную площадку возможна только при помощи грузового самосвального транспорта в необходимых объёмах. Купить песок с доставкой можно в ТК «Вектор». Возможны поставки партии любого размера по предварительной договоренности.

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005