Методические материалы, статьи

Утраченные иллюзии

Наше время — время молодых; такое утверждение стало банальностью. Так думают старшие, так считает сама молодежь. И все-таки это не более чем миф.

Страхи и надежды

В закрытом обществе, понемногу теряющем некоторые черты закрытости, на молодежь обычно смотрят с подозрением, предубеждением, страхом и враждебностью. Вспомните советские времена и бесконечное брюзжание старших: молодежь нынче не та, что в наше время, у нее нет идеалов, она корыстная, вся нацелена на карьеру, старших не уважает — ну, и так далее, сами можете продолжить.

Конечно, молодежь ругали во все новые времена. У нас мифы об особой агрессивности молодежи порождались самим устройством советского общества с очень жесткой и обедненной структурой занятости. Каждый держится за место потому, что другое найти очень непросто. Возраст, как в любом традиционном обществе, приравнивается к выслуге лет и предполагает соответствующий карьерный рост, рост зарплаты и так далее; Джульетту, как тогда шутили, можно сыграть только перед выходом на пенсию. А тут являются молодые и с их энергичностью, их амбициями сразу воспринимаются как угроза: их энергия — как агрессия, их стремление подняться, пробиться, реализоваться — как покушение на твое место и даже на всю структуру мест, как карьеризм, неуважение к старшим, заслуженным. Социальные позиции дефицитны, а сама идея смены, конкуренции способностей отвергается.

Это не значит, что действительно не было агрессии и карьеризма — они были и есть; но мифы не резюмируют некоторый опыт, а предвосхищают его и формируют установки. Молодежь, видя отношение к себе, вполне может отвечать на это агрессией и тем самым, увы, невольно подкреплять те жесткие установки, которые уже сформировались.

Ощущение взаимной враждебности, взаимоотталкивания породило бесконечные разговоры о проблеме «отцов и детей». Эта проблема обострилась, очевидно, в конце шестидесятых — в семидесятые, когда началось стремительное замедление всех общественных процессов, что происходили в 60-е годы. Быстро угасало чувство хотя бы относительного освобождения, робкого западничества, хоть какой-то относительной демократизации. Всего этого уже не было при зрелом брежневизме, после задавленной Чехословакии, после того как очень круто принялись за диссидентов. Резко ощущалось замедление темпов не только общественной жизни, но вообще хоть какого-нибудь развития. Закупорились все каналы продвижения.

Оборотной стороной страха перед молодыми стал сугубо интеллигентский миф о молодежи как главной и потаенной надежде общества на спасение (то ли скрытый ресурс, то ли тайное оружие). Общий тупик заставил перенести на молодежь все нереализованные ожидания старших. Они свободны от наших стереотипов, от нашей задавленности, от наших компромиссов, от груза прожитых лет, от того, что мы сами себя свернули, сломили и заставили покоряться — они сумеют реализоваться, они дадут новую культуру, новое общество и так далее. Угроза для носителей этого мифа шла не от молодежи, а от того, что она будет потеряна в принципе. Мы ее совершенно не знаем, не умеем с ней разговаривать, неправильно ведем себя с ней, и кончится дело тем, что она действительно от нас уйдет. Такими были ожидания и опасения части самой молодежи и старших групп, особенно образованных и развитых — назовем их по тогдашним критериям читателями «Литературки». И сама молодежь считала, что именно они — острие перемен, их время только-только подходит, они еще реализуются, и это как раз и будет победой нового.

Это ваши дела, это ваши долги

С тем мы и вошли в перестройку. Помните: «Покаяние», «Легко ли быть молодым» — все это о страхе потерять молодежь и о надеждах, связанных с нею. Это звучало даже в риторике официальной власти, тех ее слоев, которые были заинтересованы в переменах: теряем молодежь, она уходит. Характерно, что тогда перестроечное было окрашено исключительно в молодежные тона.

Между тем на площадях среди митингующих уже тогда было не слишком много молодежи. В основном там были шестидесятники, средняя и старше-средняя генерация. Некоторые — самые продвинутые, самые интеллектуальные — приводили с собой детей. Вообще-то настоящие связи между поколениями были именно в развитых и продвинутых семьях. Чем утонченнее, рафинированнее родители, тем больше они стремились найти общий язык с детьми.

А основная часть молодежи — 18-25-летних — не воспринимала происходящее на площадях, на официальных и неофициальных собраниях как нечто, относящееся лично к ним. Преимущества: свободу и впервые открывшиеся возможности как-то себя проявить, чего-то достичь в любой сфере — она принимала как нечто естественное, а напряжения и конфликты — как исключительно папины: папина литература, папино кино, их пропаганда. Стремление заинтересовать их этими конфликтами и проблемами вызывало лишь раздражение: это ваши дела, ваши долги, это вы хотите реализовать упущенное или смягчить что-то в своей биографии.

Что было дальше?

С одной стороны, у молодежи, особенно более образованной и более активной, в крупных городах действительно открылись некоторые возможности. Прежде всего, в двух сферах. Собственно предпринимательство, включая фирмы, банки — настоящие новые институты, как бы уже почти западное общество. А с другой стороны — свободные и независимые тогда, чаще всего негосударственные масс-медиа, где тоже возникла возможность — и потребность — в новых людях, свободных от советской риторики, советских привычек, с новыми лицами. Это были молодые ребята… Ну, на самом деле, вовсе не такие уж молодые, взглядовцам было за 30, а самыми популярными тогда передачами, журналами, газетами: «Московские новости», «Огонек» — и вовсе руководили шестидесятники. Но все-таки корреспонденты, самые «засвеченные» имена воспринимались как молодые. При том что, наверное, им было от тридцати до сорока.

Победители

Тут включился еще один механизм, которого не было у старших: поколенческая солидарность. Устроившись сами, многие из этих относительно молодых (и действительно молодых) людей принялись устраивать тех, с кем вместе учились, бегали во дворе, — стал образовываться свой круг. У старших, за исключением городской интеллигенции, в принципе этого не было. Классическое советское было максимально построено на том, чтобы атомизировать людей. Преследовалась даже невинная, вполне традиционная солидарность родственников: с «семейственностью» постоянно воевали. А другой солидарности не было; лишь интеллигенция пыталась поднять культ дружбы и выстроить круг «своих» независимо от родственных отношений. Иначе говоря, только в интеллигенции рождалась культура более обобщенных отношений и ценностей, чем семейно-родовые.

В круг «молодых победителей» в основном вошли или бывшие «хиппи», в свое время яростно отстаивавшие независимость от старших, право на собственную идеологию и собственный образ жизни, или бывшие комсомольские работники и активисты, настроенные примерно так же, но решившие делать карьеру в тех условиях, в каких жили. И в том, и в другом случае это были молодые люди из интеллигентных семей, с действительно хорошим образованием.

Они оказались востребованными, потому что востребованы стали умения, которыми обладали совсем не многие. Качество советского образования, профессионального и общего, было, вопреки распространенному мифу, ласкающему советскую гордыню, достаточно плохим. И только очень специальные школы, очень закрытые, очень элитные вузы давали приличное образование, которое можно было теперь, в новых условиях, конвертировать в социальную позицию, в профессиональные умения финансиста, журналиста и так далее.

Это была — и такой осталась по сей день — даже не группа, а как бы прожилка, фракция — молодых людей, которые, во-первых, вышли из семей с хотя бы относительными социальными ресурсами, с каким-то социальным положением, с высшим образованием во втором, а то и в третьем поколении; в доме была своя приличная библиотека. Молодежь, выросшая в этой среде, отличается не только более высокими запросами и сознанием, что у нее есть ресурсы, этим запросам соответствующие. Она всегда ставит на повышение — своего образования, количества своих ресурсов и их качества, статуса, ставит на достижение. Им не просто диплом нужен, а хорошее, качественное образование, хорошие университеты, им нужно после университета получить второе образование, или поступить в аспирантуру, или уехать стажироваться за рубеж. Но самое интересное — они социально оказываются более адаптированными. У них реже бывают конфликты в школе с одноклассниками и учителями, у них реже конфликты в семье между поколениями, то есть социально-культурные ресурсы включают в себя и умение вступать в коммуникацию, выстраивать отношения с другими людьми. Они готовы воспринимать другого не как врага, не как человека, тебя обошедшего. Они доброжелательны, ориентированы на партнерство, на не агрессивное, доброжелательное взаимодействие, пусть соревновательное, но не агрессивное.

Они как раз тянулись к старшему поколению: дайте нам свой опыт, нам он интересен. Какая-то мудрость есть в этом. А старшие за пределами семьи чаще всего встречали их с настороженностью и с опаской, — и это вызывало недоумение.

Это малая часть молодежи, 4-6 процентов. Но у них есть опыт пусть относительной реализованности и успеха — не опыт поражений и отказа от своих претензий, а уверенность: «мы что-то сумели; и наши родители что-то сумели, а мы хотим и сумеем еще больше».

Надежды общества на более или менее цивилизованное будущее связаны, конечно, в основном с этой малой группой.

Конец мифа

У этой малой группы были, повторим, сильные ресурсы: образовательные, культурные, социальное положение семьи, собственные связи со сверстниками. Ну и, кроме того, молодость.

У остальных, собственно, кроме молодости, ресурсов почти не было. А сама по себе молодость, как быстро начало выясняться, ресурс очень слабый.

Чем дальше общество уходило в девяностые годы, тем становилось виднее, как оно делится на тех, кто ставит на гарантии, которых уже нет, и на возможности, пусть даже не всегда есть силы их реализовать. Если очень грубо, по полюсам, то с одной стороны старшие, которые требуют: верни нам гарантии, а с другой молодежь: что нам ваши гарантии, ваши 105 рублей, нам нужны возможности. А уж с помощью каких ресурсов мы будем их реализовывать, это наше дело.

Именно потому, что известные возможности для молодежи открылись, она — как и все общество в целом — начала расслаиваться. Резко стали расходиться молодежь центра, где возможности богаче, и молодежь периферии. Но и в центре: молодежь, которая сумела быстро воспользоваться этими возможностями, и молодежь, не сумевшая это сделать, поскольку ресурсов не хватило: энергии, связей, образования, знания языков (или хотя бы хорошего знания родного языка). Немного и нужно-то было. Общество было настолько бедное, настолько не привыкло к продвижению, помимо партийной карьеры, что даже относительно небольшие ресурсы у молодых давали возможность довольно быстро выдвинуться.

Разрывы возникали по множеству линий: центр и периферия; те, кто успел в первую очередь, и те, кто не успел даже в третью; люди коренной национальности и «инородцы»; люди коренной национальности, здесь родившиеся и выросшие, и люди этой же национальности, приехавшие из бывших республик СССР, теперь почти иностранцы. Пошло расслоение и крошение общества. Молодежь как таковая вообще перестала осознаваться как целостная категория.

Итак, очень небольшая фракция городской молодежи, сумевшей продвинуться, закрепиться, образовать собственный довольно замкнутый круг, — и одна большая-большая авоська, в которой много разных обломков разочарованной молодежи: одни не успели выбраться с периферии, другие сумели переехать в город, но сорвались здесь или продвинулись на одну ступеньку, а хотели на три — ну, и так далее. И совершенно ясно для всех, что цемент уже застывает, раствор схватился, и сегодня продвинуться так, как пять — семь лет назад, никакой возможности нет, найти новые места в системе масс-медиа, найти новые места в банках — голову и ноги себе сломаешь… Это воспринимается всеми, кто «не успел», как поражение, как крах, некоторая социальная дисквалификация. И она отчасти происходит. Потому растут и среди молодежи в целом, особенно среди менее образованных, менее продвинутых ее групп те же настроения, что и во всем большом обществе: до 1985 года было лучше, пусть все возвращается государству и пусть оно все регулирует…

Единственное, чего они не хотели бы отдать, — свободу выезда за рубеж. И не потому, что они так уж разъезжают по миру, — видимо, это последняя полумифологизированная надежда на свой шанс: поехать туда учиться, работать или просто отдохнуть, посмотреть, как люди живут, или детей туда выпихнуть. Если и эта возможность закроется, если мы опять окажемся за железным занавесом, а здесь уже все схвачено — тогда полное поражение, конец, ничего нет и не будет.

Данные последних опросов: 60 процентов молодых людей до 35 лет говорят: и правильно, что государство стремится вернуть себе контроль над экономикой и над средствами массовой информации; больше надо. Надо их приструнить. Антиамериканские настроения среди молодежи нисколько не меньшие, чем во всем обществе. Иначе говоря, миф о том, что есть особая порода людей, которая называется «молодежь», и что они, с одной стороны, наша надежда, а с другой — область страха и опасений, — этот миф уходит.

В бедном и неразвитом обществе молодость предстает областью мифологизации — все равно, отрицательной или положительной. Сама по себе она, конечно, ресурс очень небольшой. Только в соединении с социальными механизмами, с символическими капиталами, с культурным ресурсом, с умением общаться, ладить, добиваться своей цели, не подавляя других, она «срабатывает».

Поколение без лица

Можно ли ту небольшую группу молодежи, которая выдвинулась вперед и заняла наиболее выигрышные социальные позиции, считать лицом поколения?

Поколение либо понятие чисто демографическое, просто родившиеся в определенные годы, в определенные годы пошедшие в школу, на работу и т.д. — тогда это интересно для сравнения на больших хронологических дистанциях; либо это понятие идеологическое, и его называют по малой продвинутой группе, которая как бы дает лицо целому поколению. К примеру, шестидесятников, давших имя целому поколению, было так немного, что их можно было бы собрать в одном месте, и хватило бы трех гранат, чтобы поколения больше не было.

Но их было не просто мало — это была компактная группа, в которой все всех знали, которые думали, двигались вместе.

Такой группы современные молодые, самые успешные среди них не образовали. Они не сплочены, это не реальная группа. Это рассеянный, дисперсный элемент общества. Именно поэтому пока молодые не могут навязать свою волю не то что большому обществу, но даже ближайшим к ним группам, в принципе как будто бы готовым на них ориентироваться.

У них нет ни особых идей, ни каналов, по которым они могли бы такие идеи распространять в обществе. Все в большей степени они лишаются влияния на телевидении, радио, в печати, а в системе образования у них никогда не было определяющих позиций.

Тем, с чьими именами ассоциируется самый свободный, идеологически раскованный период перестройки и постсоветской истории, не удалось соединиться со значимыми, авторитетными группами общества. Не оказалось социальных и культурных механизмов, чтобы процесс превращения общества в демократическое, цивилизованное стал непрерывным. Их опыт не стал общезначимым, авторитетным для других. Так и не была запущена машина самоорганизации и самоподъема общества, чтобы оно поднималось не потому, что его правительство за уши тянет, и не потому, что оно завидует соседу…

Мы со Львом Гудковым преподаем социологию культуры в РГГУ. И говорим студентам: представьте нас в американском университете. Мы начали читать этот курс, вы на него записались. Через лекцию-другую вы не удовлетворены и уходите. Все, мы лишаемся возможности читать этот курс. Нас не дисквалифицируют, на следующий год мы будем подавать свои CV в другие университеты, но чтобы остаться на этом месте, мы вынуждены, хотим мы того или нет, преподавать лучше.

Вы, в свою очередь, чтобы получить у нас надлежащие оценки, перейти на другой год, окончить этот престижный вуз, вынуждены, хотите вы или нет, учиться. Конечно, вы можете уехать в другой университет, там легче, там есть родные — зачем вам именно РГГУ?! Но ваш диплом будет стоить меньше, вы сможете претендовать на меньшее.

И то что мы, независимо от наших личных желаний, вынуждены становиться в профессиональном отношении лучше и лучше, — это и есть механизм самозавода, самоподъема общества. Не потому, что начальник приказал, мама носом ткнула, а потому, что так устроено наше взаимодействие. Это вот и значит: институциональные гарантии развития. У нас сейчас нет институциональных гарантий развития. У нас даже нет институциональных гарантий необратимости того, что произошло.

Потому что сейчас все в большой степени вернулось на государственные рельсы. 70 процентов электронных медиа и 80 процентов региональной печати принадлежат государству и им контролируются. Только в центральных газетах и журналах, которые огосударствлены на 20-30 процентов, есть какие-то возможности — но их аудитория за это время уменьшилась в 20-25 раз. То есть в 20-25 раз сократился слой, внутри которого возможна коммуникация по поводу опыта реальных достижений, обсуждение новых ориентиров. Представьте, что в миллионном городе остались 40 тысяч жителей.

Не реализовалось то, чего хотели, и прежде всего если говорить об институтах, организации, структуре.

Многие ли из тех, кто когда-то все начинал, остались? Я думаю, 1 из 10. Стали подходить и включаться ребята из третьего, четвертого эшелона, которые согласны сдавать позиции и делают это задешево. Это значит, оказался востребованным совсем другой человеческий материал, люди достаточно ловкие, чтобы адаптироваться в любых условиях. С достаточно средними запросами.

Отжатые от школ, вузов, СМИ, лучшие представители этого поколения лишены возможности свой опыт транслировать каким-нибудь группам. Поэтому процесс перемен, если вообще будет идти, пойдет крайне медленно. Их умения, привычки, стандарты будут медленно рассасываться по телу общества, уничтожаясь, но и воздействуя. Но даже то, что попало тебе в кровь, в трех шагах уже не будет осознаваться как от них идущее. Как протечка — тремя этажами ниже никто не знает, откуда она. Как запах — в трех шагах не поймешь, где его источник.

Так что надежда первой половины девяностых на лидерские группы, которые выделятся и в соединении со СМИ, с системой образования зададут новые образцы для следующих поколений, не реализовалась.

Но нельзя сказать, что ситуация просто вернулась в позднебрежневские времена, хотя некоторые политические конструкции и поддерживающие их массовые настроения довольно похожи.

Новые мифоманы

Очень важно, что восстановились — собственно, они никуда и не уходили, просто оставались в тумане, а теперь выдвигаются на первый план — механизмы двоемыслия, двойного определения себя, двух и более разных кодов поведения.

В области экономической, деловой: успех, доход, рационально выстроенное поведение. Можно добиться цели, и это исчисляемо в доходах, в цене машины, квартиры. Здесь можно говорить на языке современного достижительского общества, на котором человек — это то, что он сам сделал, насколько он сам себя ценит, насколько способен занять в структуре общества место, которое его устраивает и которое вызывает одобрение, поддержку окружающих. И молодые действительно гораздо чаще высказываются за рынок, за то, чтобы Россия вписалась в мировую экономическую систему, за минимальное вмешательство государства в экономику.

Когда же речь заходит об историческом прошлом, о стране как национальном целом — здесь никакого отличия молодых от старших нет. Единый круг представлений о великой державе, которую возглавляют цари, полководцы, Пушкин как имперский поэт, Менделеев как великий ученый, который есть у нас и который открыл Периодическую систему. А впереди, конечно, Петр I, Сталин, Гагарин, маршал Жуков — они и возглавляют картину.

Никаких других представлений о нашей истории молодым предложено не было. Другие картинки прошлого оказалось невозможно вместить в сознание. Ну, скажем, хотя бы Лобачевского или Вернадского, коли уж так сосредоточиваться на отечественной науке. Или доктора Гааза. Или Сергия Радонежского (ведь свыше 60% населения, включая молодежь, уверяют, будто они православные). А переоценка ХХ века, сталинизма, революции? Она так и не произошла, новое прочтение истории ХVIII — ХIХ века как попыток государственной модернизации, которые срываются на каждом этапе, не получилось.

До сих пор мы имеем победную историю России как мировой державы, причем она в этом мире — исключение. Именно поэтому она живет исключительно в состоянии исключительности. Великие войны, великие лишения, великая мобилизация, когда все как один, — вся эта картинка по-прежнему единственная, ей нет альтернатив.

У людей в стране нет представлений о других движущих силах истории, о других способах жить вместе, кроме как они жили и живут, объединяясь лишь в мифе о великой державе и каждый день копошась, выживая каждый как сумеет, опираясь только на самые ближайшие связи и больше ни на что.

Идеализируя брежневскую эпоху — а ее идеализируют все, и старые, и молодые, — молодые не задаются вопросом, чего все это стоило и где мы сегодня находимся именно из-за того, что у нас был этот «рай» 70-х, и не имеем реальных возможностей вписаться в мировую политику, в мировое разделение труда.

Путин тоже миф, сотканный из того, что хочется стабильности, ничего другого нет, надежды по-прежнему на государство и его системы, а он из тех частей системы, про которую в массах принято думать, будто бы она наименее коррумпирована, наиболее сплочена, все-таки способна как-то эффективно действовать, имеет хорошую подготовку: шутка сказать, президент, говорящий на иностранном языке, даже на двух! Ну, и сравнительно молодой. Сравнительно динамичный. Выходит на татами, на горных лыжах катается.

Я думаю, середина и вторая половина 90-х годов была крушением тех начатков новой самоорганизации, которые стали было зарождаться сразу после 85 года, и, конечно, крушением всех иллюзий насчет того, что легко можно придти к новым формам общественной организации, экономики и так далее. Так что, с одной стороны, довольно тяжелое крушение для образованного сословия, для двух-трех поколенческих наборов новых политиков и экономистов. А с другой, вполне реальная и по многим пунктам вполне результативная борьба государства за то, чтобы вернуть утраченные позиции, которые оно, кажется, на какой-то момент упустило или вот-вот готово было упустить. Поэтому получился плод, увы, совместных усилий: одни потерялись и потеряли, другие сумели подхватить то, что, казалось бы, вот-вот у них могли вырвать.

Записала И. Прусс

Тема номера проиллюстрирована коллажами Ю. Сарафанова

Борис Дубин



См. также:

Услуги стоматологических клиник по зубному протезированию
Бытовые кондиционеры в современных домах
Услуги сервисных компаний по ремонту стиральных машин
Услуги типографий
Программируемые логические контроллеры и их применение в промышленности
Интернет-магазины мебели
Курсы иностранных языков в Кирове
ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное
Юридическая процедура признания банкротства имеет несколько этапов, необходимо.. В 2015 году был принят закон, позволяющий признать банкротство физического лица. По этому закону, минимальная сумма долга, необходимая для начала производства процедуры банкротства, составляет 500 тысяч рублей, а период просрочки кредита — 3 месяца. Ваш долг обязан быть признан официальным судебным решением.

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005