Логика науки и свобода интуиции

27 сентября 1989 года Андрей Сахаров выступал перед собранием Французского физического общества в Лионе. Свою лекцию он озаглавил «Наука и свобода».

Две родные для него стихии.

В науке он видел важнейшую часть цивилизации. И в науке он узнал настоящий вкус свободы — недоступной в других областях советской жизни. По складу своего характера и по складу судьбы Сахаров был человеком внутренне свободным. Быть может, поэтому он так остро воспринимал несвободу другого и поэтому защите прав «другого» отдал не меньшую часть своей жизни, чем посвятил науке.

Во Францию он приехал из страны, которая у мира на глазах расставалась со своей несвободой. Расставалась, преодолевая сопротивление «верхов» и инерцию «низов». Сахаров сполна получил и от тех и от других, став весной 1989 года официальным политиком — народным депутатом: во время его выступлений на него шикали из президиума Съезда народных депутатов и «захлопывали» из зала.

Поэтому в аудитории Лионского университета он чувствовал себя особенно свободно — вокруг были его коллеги, объединенные родной наукой прочнее, чем порой объединяет родной язык или родина. Текста лекции он не написал. Свободно говорил, что думал, размышлял вслух. Его свободе помогало, пожалуй, даже то, что переводчица прерывала его, переводя по несколько фраз. Ведь говорил он всегда медленно, а в вынужденных паузах, пока говорила переводчица, мог продумать следующую фразу.

Это выступление, записанное на магнитофон, — вероятно, одно из самых свободных выражений мыслей Сахарова. И оно — по воле судьбы — оказалось одним из последних его выступлений. Ему оставалось жить меньше трех месяцев.

Но в Лионской лекции он собирался подвести итог не собственной жизни, а веку, в котором его угораздило жить: «Через десять с небольшим лет закончится двадцатый век, и мы должны попытаться как-то оценить, как мы его будем называть, что в нем наиболее характерно».

Век мировых войн? Век геноцида? Век невиданного в истории истребления людей?

«Несколько недель тому назад я вместе с пятью тысячами своих соотечественников стоял у раскрытой могилы, в которой производилось перезахоронение жертв сталинского террора. Рядом стояли представители трех церквей, и они служили заупокойную молитву. Это были православные священники, священники иудейские и священники мусульманские».

И все же самой важной Сахаров выбрал другую характеристику: «ХХ век — это век науки, ее величайшего рывка вперед».

Он обрисовал свое видение научной картины мира и трех важнейших целей науки, переплетенных между собой: наука как стремление человеческого разума к познанию, как самая мощная производительная сила в руках человечества и как сила, объединяющая человечество.

Он размышлял вслух о физике XX века и неожиданно для слушателей сделал такой мировоззренческий прогноз: «Эйнштейн, и это не случайно, стал как бы воплощением духа и новой физики, и нового отношения физики к обществу. У Эйнштейна в его высказываниях, в его письмах очень часто встречается такая параллель: Бог — природа. Это отражение его мышления и мышления очень многих людей науки. В период Возрождения, в ХVIII, в ХIХ веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово «убеждение» тут, наверно, неправильно) — существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо».

Синтез науки и религии? Внутренний смысл природы в целом? Что это может означать для физика XX века?

Для коллег Сахарова, знавших его многие годы, эти вопросы не имеют ответа. Одному из его коллег даже захотелось, чтобы и вопроса не было, — академик Виталий Гинзбург в статье об их общем с Сахаровым учителе написал в 1995 году: «Сегодня, когда мы сталкиваемся с проявлением религиозности, а чаще псевдорелигиозности, уместно заметить, что Игорь Евгеньевич [Тамм] был убежденным и безоговорочным атеистом. То же относится ко всем известным мне его ученикам».

Попробуем с помощью самого Андрея Сахарова разобраться, что могли означать для него те «интимные, глубокие вещи», примыкающие, по его ощущению, к науке и свободе.

«Лет в 13 я решил, что я неверующий»

С православной религией он познакомился самым естественным образом — в семье: «Моя мама была верующей. Она учила меня молиться перед сном («Отче наш…», «Богородице, Дево, радуйся…»), водила к исповеди и причастию. Верующими были и большинство других моих родных. С папиной стороны, как я очень хорошо помню, была глубоко верующей бабушка, брат отца Иван и его жена тетя Женя, мать моей двоюродной сестры Ирины — тетя Валя».

Родители — Екатерина Алексеевна Софиано и Дмитрий Иванович Сахаров — обвенчались 1 июля 1918 года. Старшая сестра матери — Анна Алексеевна, записала в дневнике: «Нынче в два часа дня была Катина свадьба с Дмитрием Ивановичем Сахаровым. Чудная погода, яркое солнце, все в белом, пешком шли в церковь «Успенья на могильцах», старый-старый священник на них ворчал все «Отодвиньте свечку» и совершенно затуркал Д[митрия] И[ванови]ча».

Муж Анны Алексеевны, Александр Борисович Гольденвейзер — известный музыкант, стал крестным отцом Андрея. К его рождению, на четвертом году советской власти, в доме Гольденвейзеров была вполне дореволюционная духовная обстановка: «Ты спрашиваешь, висят ли у Ани [А.А. Гольденвейзер] образа. Да, дорогая, и к Рождеству она образ Владимирской Б[ожьей] М[атери] украсила очень красиво елками. Он у нее висит в столовой, где они сейчас и спят. На лето они перебираются в другую комнату, и там у них в углу над Аниной кроватью висят 6 или 7 образков, из коих 2 большие: Симеона и Анны и Божьей матери, а какой не помню».

Догадывался ли ворчливый священник во время венчания, что раб божий Дмитрий смотрел на его священнодействия без священного трепета?

Внук потомственного священника, но сын либерального адвоката Дмитрий Иванович Сахаров получил образование на физико-математическом факультете Московского университета, сам преподавал физику и стал первым учителем физики для своего сына. Домашним учителем — вплоть до седьмого класса Андрей учился дома: «Папа занимался со мной физикой и математикой, мы делали простейшие опыты, и он заставлял аккуратно их записывать и зарисовывать в тетрадку. Меня очень волновала возможность свести все разнообразие явлений природы к сравнительно простым законам взаимодействия атомов, описываемым математическими формулами. Я еще не вполне понимал, что такое дифференциальные уравнения, но что-то уже угадывал и испытывал восторг перед их всесилием. Возможно, из этого волнения и родилось стремление стать физиком. Конечно, мне безмерно повезло иметь такого учителя, как мой отец».

Ко времени особенно интенсивных занятий с отцом Андрей отнес важную перемену в своем мировоззрении: «Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий — под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему».

С ним остались воспоминания детства о контрастах религиозной жизни — от чистой одухотворенности до косного лицемерия. Воспоминания конкретные, зримые: «какое-то особенно радостное и светлое настроение моих родных — бабушки, мамы — при возвращении из церкви после причастия» и «грязные лохмотья и мольбы профессиональных церковных нищих, какие-то полубезумные старухи, духота». Он помнил, как вместе с друзьями на Пасху раскрашивал яйца в семье одного из них, живо помнил верующих высокообразованных родителей этого его близкого друга детства (отец — профессор математики, а мать — историк искусства).

Но мир науки, загадки и разгадки природы надолго затмили загадку существования религии, а быть может, даже и загадки никакой не осталось. Для поколения его товарищей по физике — почти поголовно — эта загадка была уже разгадана: «опиум для народа», «вздох угнетенной твари» … — место для всего такого было только в прошлом.

Во всяком случае, в «Воспоминаниях» Сахарова не упоминаются никакие религиозные впечатления вплоть до пятидесятых годов.

Двадцать лет спустя

Пятидесятые и шестидесятые го-ды — два центральных десятилетия в жизни Сахарова. В первое он получил все три свои геройские звезды — за три водородные бомбы, одна другой мощнее. Получил Сталинскую и Ленинскую премии — за то же самое. В тот период он «создавал иллюзорный мир себе в оправдание», уверяя себя, что «советское государство — это прорыв в будущее, некий (хотя еще несовершенный) прообраз для всех стран».

В шестидесятые годы реальные события, прежде всего в области его профессиональной компетенции — разработчика стратегического оружия, заставили его увидеть злокачественные иллюзии советского мира. Оставаясь высокопоставленным обитателем военно-научного Олимпа, он направил творческую энергию в чистую науку и в результате — в 1966 и 1967 годах — опубликовал две свои самые яркие физические идеи. При всем своем конкретном различии эти идеи были сходны тем, что обе направлены на взаимосвязь физических явлений самого большого и самого малого масштабов.

Вскоре после этого, в 1968 году — под воздействием конкретных тревожных событий в области стратегического равновесия и глухоты советских лидеров к предостережениям, — Сахаров пришел к самой яркой своей гуманитарной идее: что единственной надежной основой международной безопасности может быть обеспечение прав человека. Угрозу самого большого масштаба — ядерно-ракетную войну — предотвратить могло уважение к правам самой малой части человечества — отдельного человека. Эту идею он развил в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и в мае 1968 года выпустил свою работу в самиздат. Спустя несколько недель размышления отца советской водородной бомбы опубликовали на Западе.

Статья обитателя Объекта на страницах New York Times?! Это был вызов государственным устоям. Результат оказался сходным — закрытый Объект закрылся навсегда и для Сахарова.

Та же статья открыла миру ее автора и вместе с тем начала открывать для него реальную жизнь собственной страны. Он обнаружил своих сограждан, которые отстаивали права человека не из-за ядерно-ракетных обстоятельств, а просто потому, что считали такие права самоочевидными.

В 1970 году Сахаров и его новые товарищи образовали Комитет защиты прав человека. Он мало чем мог помочь униженным и оскорбленным, кроме того чтобы вникнуть в конкретные беды и сделать достоянием гласности конкретные нарушения международно признанных прав и свобод человека. Со многими проблемами прав человека Сахаров познакомился впервые. Свобода религии была одной из них.

Многое значило личное общение «с людьми чистыми, искренними и одухотворенными» — православными, адвентистами, баптистами, католиками, мусульманами. Конкретные имена и судьбы, конкретные формы подавления духовной свободы человека. Подавление исходило от формально атеистического государства, а фактически от государственной религии «научного коммунизма».

«[Я] понял всю трагическую остроту и одновременно сложность этих проблем, их массовость и человеческую глубину. Они заняли большое место в моей дальнейшей деятельности. Я подхожу к религиозной свободе как части общей свободы убеждений. Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков!»

Говоря о различии своего взгляда на роль религии в обществе от взгляда Солженицына, он сказал, что считает «религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же как и атеизм».

Отсюда, однако, не видно, как воспринимал Сахаров религиозную свободу — как только правовую, юридическую свободу, как элемент оптимально устроенной — справедливой — жизни общества? Или, кроме того, как еще и подлинно духовную свободу — возможность выбрать религию или атеизм независимо от объема знаний человека, мощи его интеллекта, обширности жизненного опыта?

Если так, то тогда он отличался от большинства своих коллег не меньше, чем от Солженицына. Ведь его коллеги-физики, как правило, считали, что с развитым научным мировосприятием совместим только атеизм.

И если так, то как же Сахаров реализовал свое право на религиозную свободу?

На досуге, предоставленном ему в горьковской ссылке, в начале 1980-х годов он дал такой ответ: «Сейчас я не знаю, в глубине души, какова моя позиция на самом деле: я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».

Хотя сказал он больше, чем в Лионской лекции, ответ его, действительно, простым не назовешь.

…Бог Спинозы,
…Бог Эйнштейна, …

В 1988 года два чистых гуманитария — писатель и кинодокументалист — расспрашивали гуманитарного физика о разных сторонах науки и жизни — науки ХХ века и жизни страны, «перестраивавшейся«на глазах. В частности, спросили о его отношении к тому, что «церковь сегодня получила большие права в духовной жизни общества»:

«А. Сахаров: — Я очень далек от церковных дел, но чисто умозрительно я считаю, что это хорошо. Не вполне понимая психологию людей, близких к церкви, думаю, есть у нее огромный духовный потенциал. Церковь, конечно, должна быть не единая, между разными церковными направлениями не должно быть антагонизма… Я бы лучше сказал все-таки не церковь, а религия. Она имеет большую духовную силу.

В. Синельников: — Не противостоящую разуму, науке?…

А. Сахаров: — Нет, в наше время не противостоящую. Противостояние религии и науки — это пройденный этап. Но должен быть пройден какой-то этап и в развитии религии, и вообще в духовной жизни человека, чтобы все это было окончательно понято. Как? Я от этого далек. Я воспитанник другой эпохи и другого мировоззрения…

В. Синельников: — Вы материалист или дуалист? Или пантеист?

А. Сахаров: — Я думаю, что есть какой-то внутренний смысл в существовании Вселенной. Я… не знаю… пантеист, наверное… или нет. Это что-то другое. Но внутренний смысл, нематериальный, у Вселенной должен быть. Без этого скучно жить.

А. Адамович: — А вот если собрать ваши взгляды, Эйнштейна, других на эту проблему и создать религию ученых…

А. Сахаров: — Я думаю, что у каждого своя концепция. И эйнштейновская концепция никому не ясна до конца, он не очень на эту тему распространялся».

Эйнштейн не очень распространялся, но все же сказал: «Я верю в Бога Спинозы». Эти слова напоминают о библейской формуле: «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова». Человек, свободно размышляющий над тем, во что он верит сам и во что верили другие свободно верующие, может добавить «… Бог Спинозы, … Бог Эйнштейна, … Бог Сахарова, …» Здесь многоточия поставлены не от нерешительности, а чтобы оставить место для других имен, кого свободно размышляющий хотел бы добавить.

Такую обобщенную формулу сочтут, возможно, бессмыслицей профессиональные, по выражению Эйнштейна, атеисты и богохульством — профессиональные теисты. Сахаров, как и его великий коллега по теоретической физике, не относится к обеим этим категориям.

А может быть, эти шестеро богоискателей, перечисленных через многоточие с запятой, вообще ни к какой одной категории не относятся? И соединены вместе только досужим вымыслом? Тем более что в одном пункте — роковом, с точки зрения некоторых, — Сахаров точно отличается от (не) своих предшественников. В советской цивилизации этот пункт имел всем понятный пятый номер, под которым в типовой анкете отдела кадров шел вопрос о национальности.

С неувязкой в этом пункте, правда, помогает справиться сам Сахаров. В своих «Воспоминаниях», перечисляя евреев в руководстве Объекта, он добавил: «Я, грешный, хотя и не еврей, но, быть может, еще похуже».

Труднее охарактеризовать более существенное — религиозное — сходство столь разных фигур. Важно, что сами они ощущали свою связь.

Эйнштейн не был таким знатоком Библии, как его любимый герой — Спиноза, но относился к ней с уважением. Пятидесятилетний физик писал своему гимназическому учителю закона Божьего, что часто читает Библию, хотя и не в оригинале. В статье «Религия и наука», проповедуя свою «космическую религию», Эйнштейн сказал, что «зачатки космического религиозного чувства можно обнаружить в некоторых псалмах Давида и в книгах пророков Ветхого завета». Вот в какой глубине видел Эйнштейн корни своего космонотеизма.

И Сахаров в Лионской лекции оперся на плечо Эйнштейна, чтобы высказаться о своем глубоком — религиозном — ощущении внутреннего смысла природы.

По поводу слов «религия, Бог» в употреблении Эйнштейна и Сахарова нередко приходится слышать даже от тех, кто вполне осознает масштаб этих личностей, что это лишь условное словоупотребление, а на самом деле имеется в виду то-то и то-то.

В ответ на замечание такого рода Эйнштейн ответил, что «не может найти выражения лучше, чем «религия», для обозначения веры в рациональную природу реальности, по крайней мере той ее части, которая доступна человеческому сознанию». Если Эйнштейн, с его мощным даром слова, не мог найти более точного выражения, я бы допустил, что такого выражения попросту нет.

Почему бы не довериться Эйнштейну и Сахарову в описании их собственных религиозных ощущений? Тем более что оба они в детские годы были религиозными в самом обыкновенном смысле слова, и поэтому религиозное чувство им знакомо без консультаций в словарях и энциклопедиях.

Каждый свободомыслящий верующий — «стоя на плечах» своих предшественников, в свое время — видит в Боге что-то свое, что-то новое.

Если Бог Иакова ничем не отличался от Бога Авраама, то зачем было упоминать его дополнительно? Иаков узнал о Боге нечто новое по сравнению со своим отцом и своим дедом. Но об этом рассказывает Библия.

А что нового увидел Сахаров?

«… право людей верить, так же как и право быть атеистом»

Пожалуй, особо новое и общественно значимое — то, что, наделенный религиозным чувством, он уважал право человека быть атеистом так же, как и право верить. Важно, чтобы человек находил себе духовную опору, но не важно в чем, в какой-то религии или в атеизме. В Лионской лекции он упомянул молитвы, вознесенные священниками трех религий у братской могилы жертв сталинского террора. Многообразие религий было для него не досадной помехой единству человечества, а фундаментальным фактом. Он хотел лишь, чтобы между разными религиями не было антагонизма. Но у него не найти экуменических пожеланий, чтобы различные религии соединились в некую единую взаимоприемлемую, универсальную религию (а на пути к этой цели еще включив в себя и атеизм?!).

В собственном жизненном опыте он знал людей честных и достойных уважения, относящих себя к разным религиозным традициям или считающих себя атеистами. Православный профессор математики Всеволод Кудрявцев, иудей Маттес Агрест, вполне конкретные католики, адвентисты, баптисты и мусульмане, с которыми Сахаров познакомился, защищая их религиозные права… А атеистами были сыгравшие огромную роль в его жизни — отец, учитель и жена.

Так что религиозное разнообразие для Сахарова было экспериментальным фактом. Как настоящий физик, он должен был с почтением относиться к такому факту, но, похоже, он ему еще и нравился, этот факт.

Но как же так? Ведь это же не последовательно? Где же истина? В конце концов, это не научно, противоречит научному методу!

На самом деле, в науке действуют два очень разных метода — метод сбора и хранения плодов науки и метод поиска новых плодоносящих растений. Те, кто имеют дело только с плодами науки, больше всего знакомы с надежностью, объективностью научного знания. Для тех же, кто ищет новые плоды, уже полученное объективное знание само по себе нового шага не подскажет. Что может использовать ученый, выбирая направление и величину следующего шага в незнаемое? Все что угодно — все интеллектуальные и эмоциональные ресурсы, которыми он располагает, в том числе и совсем ненаучные, которые объединяются словом «интуиция».

По словам Эйнштейна, «наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям».

Помогая или мешая, — уточнит историк, но признает, что без какой либо интуиции никакого нового шага вообще не сделаешь.

Разные вкусы и религиозные инстинкты, живущие в содружестве-соперничестве ученых, помогают им как сообществу делать следующий шаг. Мироздание слишком велико, чтобы увидеть его полностью с одной точки зрения. Лучше его разглядывать разным наблюдателям с разных точек зрения. Каждая точка зрения сформирована собственным жизненным опытом и врожденными особенностями наблюдателя. А содружество наблюдателей взаимно плодотворно.

Только после того как увиденное первооткрывателем превратится в надежно проверенное научное знание, субъективные интуиции уступят место точному знанию, новому кусочку объективной истины.

Те, кто стоит на границе между освоенным научным знанием и областью непознанного, знакомы одновременно с двумя острыми ощущениями — интеллектуальной уверенностью в освоенной территории и волнующей необходимостью сделать следующий шаг в неизвестном направлении, доверяя своей интуиции, даже если ей не доверяют коллеги.

Когда интуиции двух физиков говорят на разных языках, у них немного шансов договориться, когда речь идет об еще не знаемом. Даже величайшие физики ХХ века Эйнштейн и Бор, при глубоком уважении друг к другу, не смогли прийти к согласию в их знаменитой дискуссии о будущем вероятностного языка физики.

Это хитрое взаимоотношение знания и интуиции Сахарову было знакомо на собственном опыте. Исходный импульс наиболее успешной его идеи в чистой физике (об асимметрии вещества и антивещества во Вселенной), как он заметил, был «из области интуиции, а не дедукции». И его не очень смутило, когда ближайший научный коллега сморщился по поводу его идеи, не веря в ее перспективы. Признание эта идея получила спустя десять лет, и скептический коллега участвовал в этом признании.

Ничего удивительного, что привыкнув доверять своей интуиции в главном деле жизни — в науке (и проверять свою интуицию всеми доступными способами, проще говоря — проверять интуицию самой жизнью), человек склонен полагаться на свою же интуицию — моральную интуи-цию — и в гуманитарной сфере.

На этом основан сахаровский рецепт гуманитарного поведения. Выступая в ноябре 1988 года при вручении ему Эйнштейновской премии мира, Сахаров начал с того, что роль науки в жизни общества становится все большей и столь же противоречивой, как сама общественная жизнь. Уроком Эйнштейна он назвал «в этих противоречиях твердо держаться нравственных критериев, может быть, иногда ошибаться, но быть готовым подчинить этим нравственным общечеловеческим критериям свои действия».

Не в меньшей степени это можно называть и сахаровским уроком.

В своей практической философии Сахаров исходил из того, что «жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны и остаются — моральные».

Здесь «моральные критерии» не предписаны кем-то извне, это просто собственный внутренний голос — моральная интуиция, совесть: «Не давая окончательного ответа, надо все же неотступно думать [о том, что надо делать] и советовать другим, как подсказывают разум и совесть. И Бог вам судья — сказали бы наши деды и бабушки».

«…смысл вопреки видимому бессмыслию»

«Для меня Бог — не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия — смысла вопреки видимому бессмыслию».

Осмысленность может относиться не только к Вселенной в целом, но и к жизни отдельного человека.

Осмысленная жизнь — жизнь с сюжетом — заслуживает звания «судьба». Это слово зримо присутствует в сахаровском языке.

В своих «Воспоминаниях» он с каким-то особенным любопытством разглядывает внешние — иногда совсем незначительные — толчки, которые предшествовали крутым его поворотам. Как будто он хочет переложить часть ответственности за свои решения на СУДЬБУ. То он «не хотел торопить судьбу, хотел предоставить все естественному течению, не рваться вперед и не «ловчить», чтобы остаться в безопасности», то «судьба продолжала делать свои заходы вокруг» него, то она «толкала [его] к новому пониманию и к новым действиям». Но вместе с тем и он «пытался быть на уровне своей судьбы».

Каким-то образом он скрестил представление о ходе событий, над которым человек не властен, и ощущение, что от действий человека, от его свободного выбора этот ход как-то зависит, что человек каким-то образом заслуживает свою судьбу.

На прямой вопрос, полагает ли он, что все в «руце человечьей», а не в «руце божьей», Сахаров ответил: «Тут взаимодействие той и другой сил, но свобода выбора остается за человеком». Источник этой свободы в том, что «к счастью, будущее непредсказуемо (а также — в силу квантовых эффектов) — и не определено». Так успокоил он в письме из горьковской ссылки близкого ему физика-правозащитника.

Несовместимые на первый взгляд идеи судьбы и свободы совмещает понятие «смысл» — смысл бытия и смысл судьбы. Быть гарантом этого смысла — «смысла вопреки видимому бессмыслию», по мнению Сахарова, единственная забота Бога.

Когда Сахарову предложили развить свои взгляды в некую «религию ученых» и напомнили эйнштейновскую заповедь «Господь Бог изобретателен, но не коварен», он сразу же возразил, что это не имеет отношения к религии: «В данном высказывании Господь Бог просто синоним природы. Думаю, что не надо место человека толковать антропоцентристски. Может или не может он стоять в центре Вселенной — человек сам должен доказать в дальнейшем».

Эйнштейн мечтал о должности смотрителя маяка — чтобы ничто не мешало размышлять об устройстве Вселенной. Фактически он получил эту должность. Мировая слава обеспечила ему башню маяка из слоновой кости.

Жизненное положение Сахарова было совсем иным. Казенную квартиру в Горьком под круглосуточным надзором не спутаешь с башней из слоновой кости. Тем более палату в больнице имени Семашко, где его насильно кормили, привязывая к кровати.

Поэтому и большего стоит уверенность Сахарова в осмысленности бытия и в способности человека — и человечества в целом — «быть на уровне своей судьбы», пользуясь его выражением.

Ограниченность научного подхода особенно проявляется, когда речь идет о единичном: одном событии, одной биографии. Когда человек смотрит на свое прошлое, он нередко видит какие-то замечательные — случайные — события, встречи с людьми, книгами, встречи, которые круто меняли его жизнь. Научно эти случайности не понять. Но человеку свойственно разглядывать цепь случайных событий, которым он обязан своей биографией. На кого возложить ответственность за этот ряд жизненно важных случайностей? Если такой вопрос кажется человеку осмысленным, то он нередко и называет Богом того, кто за эти случайности отвечает. И речь может идти не только о биографии человека, но и о биографии страны, народа и так далее.

Два свободомыслящих, честных, уважающих друг друга и эстетически развитых человека не найдут взаимопонимания при обсуждении балетного спектакля, если один из них от рождения слеп, а другой глух. Им приходится удовлетвориться взаимопониманием в какой-то ограниченной области и примириться с расхождениями вне ее.

Атеист, глядя на верующего, может посочувствовать ему — ведь тот придумывает себе какие-то глупости, которых на самом деле не существует. Верующий, глядя на атеиста, может посочувствовать ему в том, что тот не слышит музыку бытия, или слышит, но не ухватывает ее смысл. Но главное, чтобы они сочувствовали друг другу.

И Бог им судья, как когда-то сказал — хоть и по другому поводу — Андрей Сахаров.

Тому же суду подлежит и автор этой статьи, осознающий, как много собственных слов он использовал, чтобы понять несколько лаконичных фраз, сказанных гуманитарным физиком о вещах интимных, глубоких, но тоже необходимых.

Геннадий Горелик