Gloria mundi
Считается, что я спец по истории советской физики тридцатых годов. Может быть. Однако в саму эту историю и в эти года я влип только из-за одного человека. Митя Бронштейн. Советский физик Матвей Петрович Бронштейн.
Матвей Митя? Да. И еще эМ Пэ. И еще Аббат. Чего только в советской истории не бывает.
Скажу честно, никто не давал мне права называть его так запросто Митей его с раннего детства звали в семье, потом друзья. В свое оправдание я мог бы сказать, что разузнал о нем очень уж многое, больше, чем о ком-нибудь из своих родных. А вдобавок я старше его! Его ровесником я был, когда впервые захотел узнать о нем все все, что только можно узнать о человеке через сорок лет после его смерти. И с каждым годом он становится все младше и младше меня.
Впрочем, кому нужны мои оправдания? Особенно по части возраста
Тридцатилетнего физика М.П. Бронштейна арестовали в августе 1937-го и расстреляли в феврале 1938-го.
Что можно успеть за тридцать лет жизни?
Можно, например, стать украшением рода человеческого.
Понял я это не сразу. Вначале, в 1980 году, я даже не заглянул в энциклопедический словарь. И мало что потерял:
«БРОНШТЕЙН Матв. Петр. (1906-38), сов. физик, д-р физ.-матем. наук. Осн. тр. по физике полупроводников, теории гравитации, ядерной физике и астрофизике. Автор ряда науч.-популярных книг».
Из этого блеклого жизнеописания никак не следовало, что вышеуказанный, давно покойный д-р физ.-матем. наук сможет так сильно повернуть мою жизнь превратить меня из физика в завзятого историка.
Правда, та физика, которая меня особенно интересовала, не чуждалась истории.
Создатель современной теории гравитации Эйнштейн говорил об исторической драме идей. А родоначальник квантовой физики Планк даже о трагедии. «Новые научные идеи, заметил он, побеждают не потому, что их противники признают свою неправоту; просто противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение, не обремененное предрассудками, усваивает новые идеи сразу». Трагедия была в том, что Планк ощущал себя представителем вымирающего поколения.
Оба спектакля гравитационная драма и квантовая трагедия идут в театре истории, и физик из подрастающих поколений чувствует себя если не на сцене, то в зрительном зале. И уже поэтому должен иметь некоторое представление о происходившем в предыдущих действиях.
Историка отличает то, что ему мало пересказа и даже переиздания научной работы прошлого, ему надо увидеть и пощупать ее в таком виде, как она была опубликована впервые, еще лучше в рукописи. Иначе историку не понять, КАК ВСЕ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.
Этот путь я и проделал к собственному удивлению. Меня-то интересовало не прошлое, а будущее физики: проблема соединения гравитации и квантов.
Загадка талера
Началось с того, что я открыл том, изданный к столетию Эйнштейна. Туда, по идее, должны были попасть статьи, означавшие главные повороты гравитационной драмы. Однако на дворе был 1979 год развитой социализм со своей административно-командной системой. И в сборнике, наряду с несомненно поворотными работами, проступали следы каких-то административных команд отечественные статьи сомнительного исторического значения.
Поэтому, открыв статью почти неизвестного мне советского автора, статью сорокалетней давности с маловыразительным названием, я был готов к выводу, что ее включили для «укрупнения вклада» советской физики в мировую. Тем большей неожиданностью стало то, что я прочел.
Из статьи следовало, что именно ее автор обнаружил ту самую Проблему. Обнаружил, исследовал с поразительной ясностью и глубиной и сделал вывод, смелый до дерзости.
Речь идет о двух упомянутых спектаклях гравитационном и квантовом. Еще сам Эйнштейн когда-то обронил замечание, что две эти пьесы должны как-то соприкоснуться. При всем почтении к великому физику, его коллеги не обратили особого внимания на это туманно-режиссерское предвидение. И для такого безразличия были веские причины. Уж очень различались эти спектакли. В одном главные герои самые большие объекты внешнего мира: звезды, планеты. В другом самые маленькие атомные частицы. В одном события происходили на небе впечатляюще, но далеко и эфемерно. В другом речь шла о строении и свойствах вещества, о том, из чего сделано все в нашем подлунном мире.
И вот выясняется, что еще в далеком 1936 году какой-то М.П. Бронштейн, не обращая внимания на соображения практической сиюминутной важности, но подчиняясь внутренней логике научной драматургии, соединил два спектакля в один. Разработал сценарий, по которому герои обоих спектаклей сходятся в одном действии. Но! пристально следя за этим схождением, он же обнаружил, что как только герои сойдутся достаточно близко, драматургия должна круто измениться. Потребуется что-то совсем новое то ли новые персонажи, то ли новое устройство сцены.
В своей статье, разумеется, теоретик сказал это на точном математическом языке с ясной физической аргументацией. Оставляя формулы на своей совести, приведу одну только его фразу: » требует радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями. Wer's nicht glaubt, bezahlt einen Taler».
Перечитав статью еще и еще раз, я задал себе несколько недоуменных вопросов.
Почему я никогда не встречал упоминаний об этом результате? И кто такой этот М.П. Бронштейн? Почему с похожим выводом связывается совсем другое имя имя известного американского физика? Хотя американец занялся квантовой гравитацией только в пятидесятые годы, и его умозаключение гораздо мутнее только что прочитанного. Настолько мутнее, что многие физики позволяют себе игнорировать сам вывод.
Эти вопросы касаются общественной психологии как и почему приходит мирская слава. А она как приходит, так и уходит. Это поняли еще в темные средние века: SIC TRANSIT GLORIA MUNDI. С точки зрения физ.-матем. вечности не так уж важно, кто числится первооткрывателем, и произошло ли открытие в 1936 году или на двадцать лет позже. Тем более что я догадывался о причине к тем, кто исчез в тридцатые советские годы, мирская слава особенно равнодушна. Загадкой было, скорее, по какой надобности эту неизвестную статью извлекли из Леты под юбилейные прожектора эйнштейновских торжеств.
Но меня больше всего заинтриговал вопрос не общественной, а личной психологии: что в этом физико-математическом тексте делает странная немецкая фраза?! Редакторы юбилейного сборника дали перевод: «Кто этому не верит, с того талер», но это ничего не проясняло.
Тогда я отправился в библиотеку взглянуть на оригинальную публикацию 1936 года. Пожелтевшие страницы ЖЭТФа полувековой давности показали, что тогдашние литературные нравы физиков не отличались от нынешних. И все равно оставалась загадка эмоций, стоявших за этой немецкой фразой, и загадка личности, способной на такую эмоциональную физику.
С этой загадкой за душой я стал разыскивать, что истории известно о личности М.П. Бронштейна. Разнокалиберные сведения, которые я нашел в нескольких книгах, разгадки не дали, но добавили пылу в поисках. Оказалось, что с неизвестным М.П. Бронштейном со студенческих лет дружил вполне известный академик и нобелевский лауреат Лев Ландау. А не менее известный Корней Чуковский «отец жены Бронштейна», как я вычитал в другом месте, восхищался его эрудицией и его научно-популярными книжками.
Разгадка талера
Погрузившись в физику того времени, я понял, что бронштейновское предсказание «радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени» выглядело в 1936 году не просто очень смелым. Оно выглядело, можно сказать, неприлично.
Физики были уже по горло сыты подобными предсказаниями о якобы неминуемой радикальной перестройке основ. Конечно, тот, кто понимал причины и существо предыдущих пророчеств, ясно видел отличие нового предсказания. Все предыдущие доводы и контрдоводы касались соединения квантов и теории относительности. Бронштейн привлек к соединению и гравитацию всемирное тяготение. Большинство его коллег уже на это смотрели скептически. У них был четкий количественный резон: в мире атомных явлений гравитационные силы смехотворно малы по сравнению со всеми иными соответствующую дробь скорее можно назвать астрономическим числом, чем физическим. А если так, то кому нужно скрещивать кванты и гравитацию?!
Бронштейн, однако, и не утверждал, что гравитация понадобится в атомной физике. Слово «астрономическое» появилось здесь не зря. Матвей Петрович профессионально работал и в физике микромира, и в физике Вселенной. И он, видимо, первый понял, что существуют узловые проблемы, в которых хочешь не хочешь, а нужны и кванты, и гравитация. Прежде всего, это состояние Вселенной в самом начале ее расширения.
А раз природа ставит перед физикой квантово-гравитационную задачу, надо искать путь к ее решению. Бронштейн взял самую передовую квантовую теорию, самую передовую теорию гравитации и стал работать над их соединением. Но обнаружил, что применять эти две теории совместно можно только с полузакрытыми глазами. А если смотреть правде в глаза, то оказывается, что две основополагающие теории физики не со-е-ди-ни-мы: каждая из теорий, взятая всерьез, делает незаконными исходные понятия другой теории.
Это скандальный вывод.
Две самые мощные физические теории, с триумфом экспериментально проверенные по отдельности, отказываются сотрудничать друг с другом.
Подобные соображения могли промелькнуть у Бронштейна, когда он твердой рукой формулировал свой вывод: «Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями».
В этом выводе, похоже, кое-что беспокоило его больше, чем практическая важность, пророческая торжественность. И пафос своего фундаментально-мрачноватого вывода он уравновесил веселой иронией «А кто этому не верит, с того талер».
В конце концов, я разыскал, откуда эта фраза. Так кончается сказка братьев Гримм «Про умного портняжку». Герой сказки «человек на вид неказистый и порядочный растяпа, да и в ремесле своем не искусник» умудрился выполнить невыполнимые задания принцессы (за что, естественно, получил ее в жены).
Веселая фраза помогла Бронштейну в 1936 году произнести свое совершенно неактуальное предсказание.
А мне помогла увидеть его художественное отношение к науке. Его предсказание, впрочем, можно назвать и удивительно актуальным. Ведь оно до сих пор остается в силе. И со временем становится все более вызывающим. В истории физики другого подобного случая что-то не припомню.
Но это я слишком далеко перескочил на шестьдесят лет. Вернусь на полтора десятилетия назад и заодно из мира вызывающе-теоретического в более земной и практический.
В практическом мире тогда партия-и-правительство объявило гласность. Вследствие этого исторического решения предмет моих исторических расследований, вызывавший до того недоумение практических коллег, неожиданно стал пригодным для публикации. Настолько пригодным, что в начале 1990 года вышла книга с незамысловатым названием «Матвей Петрович Бронштейн: 1906 -1938».
Один пожилой физик, прочитав книгу о Бронштейне, сказал мне, явно желая похвалить: «Вы создали ему отличный памятник». Обиженный, я ему ответил, что не считаю себя принадлежащим гильдии погребальных мастеров. И памятники гранитные ли, мраморные ли не мое дело.
Я хочу воскрешать. М.П. Бронштейну не подходит никакой памятник. Ему подходит только жизнь. Я это чувствую в его статьях, в его книгах, в том, каким его запомнили очевидцы.
И если пока я не сумел его воскресить, то тем хуже мне. Мне дорого воспоминание, как Лидия Корнеевна Чуковская, вдова М.П. Бронштейна, погладила обложку только что вышедшей книги и сказала: «Неужели она уже есть?» Но сейчас я знаю Матвей Петрович заслуживает лучшей книги, по-настоящему свободной, в которой он мог бы не только присутствовать, но и жить.
Не слишком ли многого я хочу для историка науки? А я хочу этого не для историка, а для моего главного героя физика, теоретика, детского писателя, с острым языком и нежным сердцем для всего того, что объединялось именем Митя Бронштейн.
Другой гуманитарный физик
Знакомые с моими историко-научными публикациями могут удивиться, узнав, кого я считаю своим пожизненно главным героем. Последние пять лет я посвятил совсем другому физику герою уже нашего времени, Андрею Дмитриевичу Сахарову.
Не сомневаюсь, что и без меня найдутся биографы отца советской водородной бомбы и первого российского лауреата Нобелевской премии мира. Но вряд ли кто возьмется за историю жизни молодого физика, не успевшего стать академиком. Теперь попросту не осталось тех, кто видел моего возлюбленного героя. В книге, вышедшей в 1990 году, есть благодарности двадцати двум очевидцам. Никого из них уже нет в живых. Теперь только я знаю, насколько живее были их воспоминания, чем то, что удалось воссоздать в книге. И кроме меня, боюсь, некому продолжить воскрешение.
Двух моих героев почти неизвестного на родине и всемирно знаменитого связывает не только теоретическая физика. Для меня их связывает Лидия Корнеевна от нее я впервые узнал о Сахарове вне физики, вне вражьих голосов под завыванье родных глушилок и вне громкого лая отечественной прессы под оглушительное безмолвие народа.
Рассказы Лидии Корнеевны о непутевом академике делали для меня особенно острой загадку как это в академическом центре чистой физики, при участии таких чистых людей, как Тамм и Сахаров, рождалась советская водородная бомба?! По воле Сталина и под присмотром Берии.
Конец советской истории дал возможность разгадывать эту загадку в пределах конкретной истории физики, а не как метафизическое соединение добра и зла.
Однако на эту загадку наложились две другие не столь интересные. Почему-то Российская академия наук отказалась поддержать расследование академической супербомбы. А вскоре после этого Институт истории науки в заокеанском Бостоне почему-то поддержал тот же самый план, хотя и изложенный на корявом русско-английском языке.
И я уехал туда, «где лучше».
Как смотрела на это Лидия Корнеевна? Грустно смотрела. Я был не первым, кто предпочел свободу творчества, воссоединение семьи и прочие ценности. И кто оставил ее на произвол судьбы. Мне кажется, отношение ее к «отъездам» несколько смягчилось после того, как у нее под окнами, по Тверской (улице Горького), прошли демонстрации, которые скандировали что-то ужасно громкое и несли портреты величайшего душегубца всех времен и народов. Свободные граждане свободной России по зову сердца несли самые ненавистные для нее иконы. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа она получала в феврале 1957 года, в районном ЗАГСе, у подножья огромного портрета, на уровне сиятельных голенищ. В графе «причина смерти» стоял прочерк. А тот, кто смотрел со стены, знал причину всех таких прочерков.
В ее книге «Памяти детства» почерпнул я замечательную формулу, пригодную и для нынешних сталинопоклонников. Она вспоминала, как ее отец, оскорбленный до глубины души сквернословием встреченных мальчишек, заорал на них: «Сволочи!», но немного погодя: «Бедные вы, бедные! выкрикнул вдруг Корней Иванович тем надрывным, рыдающим голосом, каким читал особенно любимые стихи. И всхлипнул. Обворовали вас. Никто-то вам ничего не рассказывал, ничего-то вы на свете не слышали, кроме этих гнусных слов »
Бедные сволочи. Когда я напомнил эту формулу Лидии Корнеевне, я понял, что она не столь жалостлива, как ее отец. А меня за океаном, вдали от дорогих мне соотечественников, ожидала незаслуженная награда письма от Лидии Корнеевны.
Три рецензии
В 1994 году швейцарское издательство выпустило английский перевод книги с более подробным названием «Матвей Петрович Бронштейн и советская теоретическая физика тридцатых годов».
Лидия Корнеевна откликнулась: «Какой подарок Вы мне сделали какой прекрасный и какой внезапный. Издана книга весьма изящно, со вкусом. Судить о переводе не берусь, но фотографии все, кроме одной («цыганка»), отличные. Отлично удались три мои любимые».
Это она написала на изящной открытке с видом собора Парижской Богоматери. Поэтому между ее строк я прочитал и другой привет:
«Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам».
Это годилось в эпиграф для моих тогдашних занятий: из недоброй тяжести поздних сороковых и ранних пятидесятых лет, из отвратительной смертоносности ядерного оружия создать нечто, помогающее понять личность знаменито-гуманитарного физика шестидесятых-восьмидесятых годов. Лидия Корнеевна сочувствовала моему новому строительному проекту и всячески помогала.
Вскоре появились и западные суждения о жизнеописании человека по имени Matvei Petrovich Bronstein.
Бельгиец свою рецензию начал так: «Кто знает М.П. Бронштейна? Он был одним из ярчайших физиков-теоретиков молодого советского поколения, вместе с Гамовым и Ландау». А завершил: «Я рекомендую эту книгу прежде всего потому, что светлая личность, научные достижения и человеческие качества М.П. Бронштейна должны стать известны после 50 лет молчания». То, что было между этими фразами, давало понять, что рецензент готов выложить свой талер за рассказ о неизвестных поворотах квантовой гравитации.
Второй рецензент, итальянец, сказал еще круче: «Книга отдает дань гению, который был убит в 1938 году в возрасте 32 лет, в период ежовской чистки Это действительно уникальный вклад российской науки и культуры».
От таких рецензий можно было и почить на лаврах, но Тот, кто управляет всеми рецензиями, решил, видимо, к лавровому листу добавить и перца. В американском журнале истории науки появилась третья рецензия более короткая и крайне раздраженная.
Великодушно признав, что книжка содержит «полезную информацию», рецензент заявил: «Если Бронштейн вообще был живым человеком, он не мог быть и наполовину тем гением, каким он представлен в книге».
А вскоре я случайно увидел самого автора рецензии на большом годичном собрании историков науки. Я попросил объяснить, что именно вызвало его раздражение, что конкретно в книге кажется ему преувеличением или искажением. Назавтра он мне сообщил, что сожалеет о неправильном пользовании кавычками, что никакого конкретного искажения или преувеличения он назвать не может, но что таков «общий дух книги». «Разве так бывает?» спросил я. «Бывает» ответил мэтр. Ему виднее.
А мне после этого привиделось, что мэтр держит у себя на столе Большую амбарную книгу истории науки. Он вполне представляет, что там внутри. И знает, какие имена вписаны жирным шрифтом, какие полужирным, а какие и вовсе постным. Он допускает, что строчку-другую там можно и поправить. Может быть, даже страницу переписать заново, более красивым почерком. Но допустить, что в этой амбарной книге какие-то страницы могли слипнуться на десятки лет?! И что на этих страницах могут быть имена, о которых он никогда не слышал?! Это, извините, просто несерьезно.
«В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно»
Я написал Лидии Корнеевне о рецензиях, и она мне ответила: «Поздравляю Вас с ними. На отрицательную, одну, рецензию не следует, я думаю, обращать внимание. Естественно, что люди отталкиваются от незнакомого им, непривычного имени. К новому имени всегда относятся неблагосклонно; им кажется, что кто-то совершает над ними насилие, втесняя им это новое имя. В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно».
Всего несколько недель прошло после этого письма, и я, можно сказать, собственными глазами увидел, как он входит. В Бостонском университете второй день шла конференция, посвященная самому переднему краю теоретической физики и самому обрывистому ее краю. Участвовали всемирно известные теоретики, несколько нобелевских лауреатов.
Меня туда не звали, но я сам пришел на заседание «Квантовая теория поля и пространство-время», рассчитывая узнать о нынешнем состоянии Проблемы, которую М.П.Б. увидел впервые шестьдесят лет назад. Если бы кому-то удалось эту проблему решить, я, конечно, узнал бы о том и без конференций. Но, может быть, появились какие-нибудь гипотезы «достаточно сумасшедшие, чтобы быть правильными», по выражению Нильса Бора? Или кому-то удалось развить физическую идею, придуманную Сахаровым в 1967 году? Всего за год до его вызывающе гуманитарной идеи 1968 года о том, что мир на планете возможен только на основе соблюдения прав отдельного человека.
Гуманитарная идея 1968 года признана «достаточно сумасшедшей», раз Сахарова наградили Нобелевской премией мира.
Мне очень хочется, чтобы и его физическая идея 1967 года оказалась плодотворной. И не только для того, чтобы ею украсить биографию моего нынешнего героя. Очень уж сама эта идея красива.
Сахаров увидел в гравитации всем известном всемирном тяготе-нии результат микроскопических свойств пространства и времени. Как упругость прутика или пружины коренится в микроскопической атомной структуре материала, так и всемирное тяготение, по его гипотезе, коренится в квантовых свойствах пространства и времени. Гравитация упругость «пустого пространства-времени», или, по-научному, вакуума. «Упругость пустоты» видали такое?!
Разумеется, Сахаров сформулировал свою идею на физико-математическом языке, но все же лишь как эскиз, как архитектурный план. Этот план произвел сильное впечатление на того самого американского теоретика, который переоткрыл проблему квантовой гравитации. Впечатление настолько сильное, что он начал горячо рекламировать сахаровскую идею в своих книгах и статьях. И этим, быть может, сглазил ее вот уже три десятилетия из сахаровского цветка никак не разовьется плод. И не известно, то ли это красивый пустоцвет, то ли просто еще время не пришло.
С такими мыслями 2 марта 1996 года я пришел на заседание в Бостонском университете. Сел себе в зале, осматриваю окрестности. Вижу американского историка физики, который, судя по программе, председательствует на этом заседании. Я с ним знаком, но никогда больше двух минут не беседовал. Очень уж у него быстрая речь во всяком случае, для моих русских ушей. Человек он весьма видный в истории науки под его редакцией, к примеру, вышли первые тома полного собрания трудов Эйнштейна.
Председатель двинулся к трибуне открывать заседание, и я увидел у него под мышкой книгу в ужасно знакомом переплете. Он начал свое вступительное слово, и после нескольких фраз сказал, что еще в 1936 году молодой российский теоретик Matvei Petrovich Bronstein впервые, и притом замечательно глубоко, проник в суть проблемы, которой посвящено сегодняшнее заседание. Тут он открыл книгу в знакомом переплете и прочитал те самые слова М.П.Б., завершающиеся немецким талером
Тогда я подумал: «Так вот и входят в историю мировой физики? Как же быстро выполняется предсказание Лидии Корнеевны!»
А ей об этом я не мог уже рассказать. 8 февраля она ушла из жизни.
Такой вот грустный получился у меня триумф.
Разумеется, все это мне отрадно знать. Но, по правде говоря, если кто-то сейчас не ведает о достижениях М.П.Б., меня это особенно не трогает, мне скорее жаль этих неведающих.
Не дает мне покоя другое.
Ненаписанная книга
Не дает мне покоя письмо Бронштейна с датой «5 апреля 1937». Оно адресовано начальнику Детиздата, под чьим присмотром к тому времени уже разгромили редакцию Маршака и отняли у Л.К. Чуковской книги, которые она редактировала: «Так как среди этих книг есть и начатая мною книга о Галилее, то я считаю своим долгом и своим правом высказать Вам мои соображения по этому поводу».
И высказал, назвав все своими именами «бездушный чиновник-бюрократ», «наглое литературное воровство», «литературный бандитизм».
«Со своей стороны я вынужден реагировать на Ваш цинический поступок следующим образом: так как редактор Л.К. Чуковская руководила моей работой в области детской литературы с самого начала этой работы и так как без ее редакторских указаний я никогда не смог бы написать написанных мною детских книг, то я не считаю для себя возможным согласиться на передачу другому редактору подготовляемой мною книги о Галилее. Поэтому я расторгаю договор, заключенный мною с Вами на эту книгу».
Это письмо он показал Лидии Корнеевне только после того, как отправил его. Необычная корявость слога говорит не столько об отсутствии редактора, сколько о душевном состоянии автора. Лидии Корнеевне казалось, что именно это письмо каким-то образом привело к аресту четыре месяца спустя. Сейчас, умудренный знаниями о 37-м годе, я так не думаю.
Но не разгадка Митиного ареста сейчас волнует меня более всего, а загадка книги о Галилее, которую он «начал», которую он «готовил».
Это была не просто его четвертая научно-художественная книжка.
Для трех предыдущих Бронштейн брал сюжеты из жизни физиков-экспериментаторов и изобретателей, хотя сам был физиком-теоретиком. Теоретическую физику с экспериментальной связывает единая кровеносная система, но язык теорий слишком далеко отстоит от повседневной жизни, чтобы его употреблять «без словаря».
Галилей дает уникальную возможность рассказать простыми словами о всей физике и экспериментальной, и теоретической. Галилей имеет основания считаться первым физиком и экспериментатором, и теоретиком. Он сделал первые великие открытия в экспериментальной физике и на их основе в теоретической. Об этих открытиях можно рассказать простыми словами, потому что все гениальное просто и потому что все идет от простого к сложному.
Одно из самых великих открытий он сделал, сбрасывая шары из разного материала с высокой башни. Он обнаружил, что шары достигали земли за одно и то же время, независимо от своего веса. Это противоречило высоким авторитетам, но Галилей поверил своим глазам и, главное, своему методу поиска истины задавать природе вопрос на языке эксперимента и записывать ответ на точном языке математики.
Простой закон Галилея позволил Ньютону создать полный свод законов движения земных и небесных тел и теорию гравитации, а тремя веками позже Эйнштейн в законе Галилея разглядел искривленное пространство-время как основу более точной теории гравитации.
И заблуждения Галилея были не менее поучительны, чем его открытия. Поэтому я и думаю, что, рассказывая о Галилее, М.П.Б. рассказал бы и о том, что такое теоретическая физика. И, значит, объяснил бы что-то о своей работе, о себе.
Вот почему мне так необходимо найти хоть что-нибудь из его набросков для книги о Галилее. Поэтому я и пользуюсь возможностью обращаюсь к читающим эти строки: если вы каким-то образом обнаружите листочки, сохранившиеся с 1937 года и упоминающие о Галилее, пожалуйста, сообщите мне.
Где они могли бы сохраниться? Вернее всего, в доме у Пяти Углов в Петрограде. В этом доме всего два года, 1935 -1937, длилась семейная жизнь Лидии Корнеевны Чуковской и Матвея Петровича Бронштейна. В этом доме они вместе работали над «Солнечным веществом». В этом доме М.П. сделал свою главную научную работу о квантовой гравитации и начал готовить книгу о Галилее. В этих же стенах после ареста мужа Л.К. написала повесть «Софья Петровна» единственную повесть о Большом терроре, написанную в то самое время.
Сейчас на этом доме установлена мемориальная доска.