Методические материалы, статьи

Рожденные виновными

Австрийский журналист, еврей, взял серию анонимных интервью у детей и внуков нацистских преступников и выпустил книгу «Рожденные виновными». Главная идея автора в том, что Зло не проходит бесследно, оно метит, делает несчастными следующие поколения. Мы продолжаем публикацию отрывков из книги, которую — применительно к нашей собственной истории — обсуждали в № 5 нашего журнала.

РАССТАВШИЕСЯ

Райнер (38 лет) и Бригитта (43 года)

Райнер: — Меня зовут Райнер. Это Бригитта, моя сестра. Мы родом из нацистской семьи. Наш отец был…

Бригитта: — Мы происходим не из нацистской, а из офицерской семьи. Я знаю, что у нас нет общего мнения о наших родителях. Возможно, мы объединим свои представления, используя одни и те же понятия.

Райнер: — Мне все равно, как ты хочешь. Ты можешь рассказывать свою версию. Для меня это — нацистская семья. Собственно, семья военного преступника. Не каждый нацист обязательно был военным преступником. Но наш отец был и тем, и другим.

Бригитта: — Я не участвую в разговоре, если ты так начинаешь. У меня нет никакого желания с самого начала выступать в роли адвоката. Тогда я лучше откажусь от интервью. Я и без того считаю слабоумием здесь, перед другими людьми, показывать, как по-разному мы думаем о наших родителях. Или каждый из нас дает свою интерпретацию, или я сейчас же ухожу.

Райнер: — Хорошо, хорошо, будем объективными. Наш отец — необходимо это сказать — был офицером вермахта высокого ранга. Вместе с коллегами он планировал военные действия против «недочеловеков», создавая тем самым жизненное пространство для немцев. С Украины поставлялось им зерно, из Румынии нефть, из Польши уголь. Для него война была азартной игрой, связанной с передвижением разноцветных флажков на карте. Несколько дивизий — на север, несколько дивизий — на юг. Самолеты — направо, танки — налево. И победа обещает столь многое, как при хорошей сделке.

Бригитта: — Цинизм больше тебе не поможет — он был твоим отцом. Я как сейчас вижу тебя сидящим у него на коленях, когда он читает тебе вслух разные истории. Я вижу тебя в нашем саду, играющим с ним в футбол, во время прогулок — как ты ищешь его руку, потому что устал и совсем без сил. Он был тебе отцом, примером и героем. Ты ничего не знал о его прошлом, и это было тебе безразлично. Ты родился, когда война уже закончилась. Последние месяцы катастрофы ты не застал. Что ты знаешь о бомбежках, бегстве от русских, страхах в семье, когда отец был арестован?

И потом вдобавок суд над ним. Соседи, бывшие друзья — внезапно оказалось, что все они всегда были противниками нацизма. Господин М., эта свинья, до сих пор живет на «аризированной» вилле, недалеко от нас. На процессе он выступил против отца.

Четыре года отец сидел в тюрьме. Ты можешь сказать мне — за что? Миллионы с криками «ура» отправились на войну. Тысячи принимали участие в преследовании евреев и обогатились. Он не взял ничего из принадлежащего евреям. Свою виллу он оплатил из собственных доходов. Он никогда не имел дела ни с СС, ни с концлагерями, ни с расстрелами женщин и детей. Он был солдатом. Но не преступником. Я не понимаю, почему ты можешь так говорить о нем.

Райнер: — Он не был одним или другим. Отцом или преступником. Он был и тем, и тем. И именно в этом я его упрекаю. Как мог он играть со мною в своей жизни? Генерал, отец, муж и член правления банка — его следующее почетное занятие? Мне вспоминается время, когда я был маленьким. Мама всегда хотела, чтобы я не был отцу в тягость: «Он может так сильно разволноваться». Позднее, когда я учился в школе, то не должен был говорить о своих плохих отметках: это тоже будет его волновать. И в том случае, когда я, будучи студентом, участвовал в демонстрациях — только не волновать отца. Я всегда должен был лишь жалеть его. Щадить его, чтобы он не ведал о моих заботах, моих проблемах. Доставлять ему только радость — как играющему в мяч, смеющемуся ребенку. Знаешь, кем был тогда отец по отношению ко мне? Он был домашним животным, о котором заботятся. Такая осторожная, деликатная забота. Такое «не подходи к нему, бедному, близко». Не допустить ни одного конфликта, ни единого серьезного разговора. Проскользнет лишь слово о нацизме — мама тотчас же отреагирует своим ледяным взглядом и обычными фразами: «Оставьте отца в покое! Он достаточно испытал! Семь лет войны и четыре года тюрьмы — это уже чересчур для одной жизни». Как чучело, сидел он здесь всегда, как кукла.

Бригитта: — А в моих воспоминаниях ты — другой. Вот ты, шестилетний, пришел домой со своим первым табелем. С какой гордостью ты показывал свои медали, полученные в соревнованиях по плаванию. Идешь в воскресенье после обеда с отцом в кино, просишь его читать тебе вслух книги Карла Мея. Вы были всегда как одно сердце и одна душа. Ты веришь, что маленького ребенка можно обмануть? Он любил тебя и всегда был тебе хорошим отцом, так же как и мне. Сегодня твои тирады, полные ненависти, как я думаю, адресованы не столько ему, сколько самому себе. Что ты только не предпринимал, чтобы представить себя как жертву! Страх быть потомком убийцы развил в тебе нечто ужасное. Не лги себе, ты остаешься сыном немецкого офицера. Даже когда ты работал в Израиле в кибуце. В университетских группах для рабочих ты читал образцовые доклады по теории фашизма. Ты остаешься сыном немецкого офицера, даже когда во время уличной демонстрации участвуешь в потасовках с так называемыми неонацистами. Несколько лет назад ты даже надумал перейти в иудейство. Что все это должно значить? Ты веришь в то, что таким образом можно уйти от своего прошлого? Пойми же, наконец! Ты происходишь из немецкой офицерской семьи. И все это у тебя в крови, так же, как и у меня. И даже если ты станешь раввином, даже тогда ничего не изменится.

Райнер: — Ты говоришь так, будто у тебя самой не возникает никаких проблем.

Бригитта: — Проблем нет, потому что я горжусь нашим отцом. Он имел мужество примкнуть к движению, которое обещало новое будущее. Я всегда его защищала, потому что понимала. В школе — от изолгавшихся учителей, которые вдруг все стали антифашистами. От так называемых друзей — похотливых, стремившихся попасть в постель к дочери известного нациста, и от других приятелей, мечтающих о возвращении прошлого и ищущих во мне союзницу. Я знаю, что тогда происходило. Ты не должен говорить со мной, как классный наставник. Но мне также известно, что когда мой отец в середине тридцатых годов примкнул к нацистам, он был твердо убежден, что поступает правильно.

Но ты не посторонний, хотя меня или его упрекаешь в том, что он делал.

Райнер: — Прекрати, мне становится дурно, когда ты говоришь так обобщенно. Что значит «поступал правильно»? Что значит «он верил»? Он что, не мог после «Хрустальной ночи» отойти от них? Не мог, по крайней мере, примкнуть к «движению 20-го июля»? Ты знаешь, кем был наш отец? Трусом! Преступным трусом. Назначенная на должность тряпка. Марионетка с правом на пенсию. Его врагами были не русские, не французы или англичане. Его врагами были немцы. Немцы в собственной стране. И поэтому он так ненавидел меня в последние годы. Я стал похож на тех немцев, которых — верил он — можно уничтожить с помощью партии. Он ненавидел меня потому, что я мог сказать «нет». Он ненавидел меня потому, что во мне было меньше страха, чем в нем. Он всегда верил, что благодаря войне и партии появится новый немец или, по меньшей мере, останется только этот новый немец. Хотя сам был именно старым немцем. И этот тип старого немца, надеюсь, скоро исчезнет.

Бригитта: — В тебе не меньше страхов, чем в нем. Только ты боишься другого. Ты совсем не знаешь, как ты похож на него. Этот фанатизм, с которым ты стремишься теперь к противоположному. В постоянном желании быть правым есть зачастую нечто нечеловеческое. Прислушайся же к тому, как ты говоришь о своих политических противниках! Мне часто кажется, что отец в свое время говорил так же. Вероятно, ты лишь случайно на другой стороне. Думаю, я совершенно на тебя не похожа. Я пытаюсь понять людей: почему они так действуют и почему такими стали. А ты хочешь жить в мире, где есть или союзники, или враги. Это так же нереально, как уже было однажды. Скажи мне, чем ты отличаешься от отца?

Райнер: — Новому фашизму противостоит мой фанатизм, а не твое бессилие, не твое так называемое понимание. Да, я борюсь с немецким прошлым. Я мечтаю о том дне, когда умрет последний человек, «оставшийся» от Третьего рейха. В конце концов, они все должны уйти. Вероятно, тогда у нас будет шанс создать новую Германию.

Бригитта: — Все это — твои мечты. Ничего не изменится. Если бы ты сегодня был у власти, другие оказались бы на виселице. Твои лагеря будут так же полны, как у тех, других. Ты и твои друзья не сможете обмануть меня. Уже двести лет мужчины в нашей семье — офицеры. До тебя все они, по крайней мере, были настоящими мужчинами. Даже из заключения отец пришел с поднятой головой, исхудавший, но по-прежнему прямой и гордый. Ты не тот новый, хороший немец, которым всегда хотел быть. Твой «левый» энтузиазм — не что иное, как негативная реакция на отца. Как ты украсил свою комнату — просто смешно. В одном углу портрет Мао, в другом — Ленина, на письменном столе — бюст Маркса. Сначала звезда Давида на шее, потом — палестинский платок на плечах. Какой еще наряд ты придумаешь? Должна ли я говорить дальше? Каким забавным ты кажешься!

Райнер: — Я всегда честно пытался стать другим, новым немцем. Сопротивлялся тому, чтобы хоть в чем-то быть похожим на своего отца. Что в этом плохого? Он не помогал мне при этом. Он снова и снова говорил о нейтралитете армии. Для него это якобы не что иное, как долг и служба. Всегда он чувствовал себя обязанным любому правительству. А что такое долг неповиновения? Этого он не знал. Только один раз отец был честным в разговоре о том времени, когда был уже очень болен. Он рассказывал, что в офицерской среде часто обсуждалось, что сначала должна быть выиграна война, а потом — в мирное время свергнут Гитлер. Отец говорил, что у офицеров было твердое намерение создать демократическую систему после войны. Но это после войны! Что за фатальная мешанина из наивности и безумия! Он действительно был убежден в том, что можно выиграть войну? В это и сегодня я не могу поверить.

Бригитта: — Ты не имеешь понятия, о чем говоришь. Или ты все знаешь и сознательно говоришь неправду. Генеральный штаб не советовал Гитлеру вступать в Австрию, захватывать Рейнскую область и Чехословакию и даже стремился не допустить войны с Польшей. Еще в 1938 году Йодль говорил, что Гитлера поддерживает весь народ, но не Генеральный штаб.

Ты ведешь себя, как одичавшее животное. Топал на отца ногами, когда он был уже старым человеком. Что за геройство оскорблять больного старика?

Райнер: — Не ври. Отец был последним звеном в цепи поколений послушных мазохистов, выполнявших приказы. Сперва прусские, потом фашистские офицеры функционировали, как по заданию. И я горжусь тем, что поломал эту традицию. В течение двух сотен лет в этой семье отец передавал сыну обязательность безусловного послушания. На мне, слава Богу, эта цепь прервалась. Первый немилитарист, вероятно, за последние сто пятьдесят лет. Покончено с передвижением дивизий на чертежной доске: несколько тысяч мертвых здесь, несколько тысяч — у противника. Чем могла быть занята при этом его голова? В сущности, ты права. В конце жизни он был милым старым господином. Я не понимаю, каким образом он мог такое делать.

Бригитта: — Скажи честно, ты действительно считаешь отца одним из тех, кто совершал массовые убийства? Или это все театр от начала до конца — сегодня и навеки? Ты всегда представлял его в одном ряду с надсмотрщиками из концлагерей и убийцами из СС? Твое негодование зачастую истерично до смешного и искусственно. Ты кричишь, неистовствуешь, бросаешь на пол стакан — что все это значит? Ты должен был бы видеть, как себя ведешь. И потом эти женщины, которые приходят к тебе. Это умора. Иногда это забавляет донельзя. Оборванки. И еще во рту эти сигареты с гашишем, когда выходят из твоей комнаты только в нижнем белье с обнаженной грудью. Мне всегда хочется тебя спросить: ты все это специально подстроил? Это было, так сказать, частью твоей стратегии, чтобы доказать отцу, настолько ты другой? Или ты хочешь всех нас запугать этими полуобнаженными девицами? Райнер в роли пугала для бюргеров; но ведь это смешно до упаду! Почему ты не уехал? Почему ты не отказался от получения чека? Почему ты не отделился окончательно от семьи, чтобы действительно начать где-то заново? Тогда бы я еще могла тебе поверить. Но твой протест оплачивался отцом. Каждый цитатник Мао был куплен на деньги, заработанные отцом в банке. Даже табак для сигар, которые ты курил в знак протеста, брался у него. Ты не заработал ни пфеннига. По сути, мне тебя жалко.

Райнер: — Я плачу, сестричка. Это хорошо, что ты меня жалеешь. Но это не поможет тебе, да и мне тоже. Я ненавижу именно его, несмотря на то, что он умер. С моей стороны было наивным пытаться бороться с ним. Но эта попытка по меньшей мере была. В противоположность тебе. Твоя жизнь — сплошное желание приспособиться. Отчаянный способ делать все, что отцу нравилось, что продлевало его жизнь. Посмотри на своего мужа. Плохая копия нашего отца. Тоже работает в банке и, возможно, также станет начальником, если всем важным персонам будет лизать задницу. Когда ты сидишь вместе с мужем и матерью, я вижу рядом с вами отца. Ничего не изменилось. Ты говоришь, как он, так же двигаешься и читаешь те же книги. Ты можешь гордиться своей жизнью. Это бессмысленное повторение другой бессмысленной жизни. Но, в сущности, ты права. Я проиграл свою борьбу. Все мои, как ты говоришь, комичные попытки стать другим были напрасны. Но знаешь ли ты, почему я потерпел крах? Потому что вы с матерью — и прежде всего я виню тебя, мать была его женой, в конце концов, — мне не помогли. Я неожиданно вынужден был бороться не против одного, а против троих, будучи к тому же слишком слабым. Теперь я разочарован. Слишком слаб, чтобы начать заново; живу у родителей, как ребенок, и боюсь, что меня прогонят. Моя жизненная борьба завершена, цели стали расплывчатыми и отдаленными. Я проиграл. Мое будущее? Оно меня не интересует, я ничего не желаю. Если я не сумел преодолеть прошлое своего отца, то для меня не существует никакого будущего. Потому что я не могу прожить такую же жизнь, как у него. Или ты думаешь, я тоже должен работать в банке?

Бригитта: — Прекрати причитать. Снова это жеманство жертвы, ты не жертва своего отца, а жертва собственных претензий и целей. Мне все равно, будешь ты работать в банке или нет. Занимайся чем хочешь, только сделай одолжение — прекрати причитать. Нам обоим нелегко, я тоже это знаю. Мы из семьи, которая проиграла войну. В большей степени, чем многие другие, потому что имели отношение к ее истокам. Все мы проиграли, не только ты. И это не так просто, снова подняться из разорения, с такого дна. Мы были побеждены. Как боксер, потерпевший поражение, мы добрались до раздевалки и медленно пытаемся прийти в себя. Повсюду, вовне и внутри нас, следы борьбы. Некоторые быстро это преодолели, другие не смогут сделать этого никогда, а кто-то из них даже передаст это по наследству. Но то наша судьба. Нам, детям тех, из-за кого все произошло, уготована тяжелая участь. Но, возможно, есть шанс, я не знаю. Я его не вижу. Чаще всего мне хотелось бы только покоя. Пусть нашим детям достанется лучшая доля.

Райнер: — И ты разочарована. Так же, как и я. Это меня почти успокаивает. Я всегда думал, что ты намного сильнее меня. Это необычно, и я чувствую какую-то связь с тобой, большую, чем прежде. Теперь — неожиданно — мне все равно, что ты думаешь об отце.

Бригитта: — Мне больно от того, что я должна тебя разочаровать, но ты мне так же чужд, как и всегда. Мне не хочется, чтобы нас объединяли общие страдания. Из данной ситуации я делаю иные выводы, чем ты. Я не унижаюсь и не ищу оправдания в том, что наряду с тысячами других я тоже — жертва моего отца. Я не хочу этого, ты понимаешь! Я отклоняю эту роль. Ненавижу ее, она мне неприятна. Не хочу быть жалкой тряпкой, и никто не отвечает за мою судьбу, кроме меня самой. И если верно, что моя жизнь с мужем — продолжение жизни наших родителей, то это мое собственное решение навсегда. Мое собственное желание, от которого я не откажусь вне зависимости от того, кем был отец и что он делал. Я не дочь убийцы! Я не дочь нациста!

Все это интервью — совершенно идиотская затея. Я не позволю загнать меня в какие-то рамки. Мне не нравятся ограниченные фантазии некоторых психологов, которым я представляюсь уродливым детищем одного из высокопоставленных нацистов. Я чувствую себя человеком, ответственным за свои решения. То, что я делаю, — это мое желание или моя воля; даже если эта патетика смешна, мне все равно. Я не жила в Третьем рейхе, не состояла в гитлерюгенд, моих соседей не выволакивали из квартир, потому что они евреи, мне не казалось забавным, что евреи должны были чистить тротуары зубными щетками. Я не участвовала во все этом и никогда не закрывала глаза на происходящее. Ничего не делала, что могло бы навредить другим людям. Кто же я тогда? Человек или отпечаток ноги на песке? Я должна расстаться с тобой, потому что ты живешь целиком в прошлом. Хочу видеть тебя как можно реже, потому что твоя неприспособленность и беспомощность действуют мне на нервы. Я не могу тебе помочь. И не хочу. Когда кто-либо берет твою протянутую за помощью руку, ты пытаешься утянуть его за собой вниз. Ты притворяешься, что хочешь встать, однако боишься за свои слабые ноги. Я не хочу пасть рядом с тобой. Оставайся лежать в дерьме, но не пачкай меня.

Райнер: — В течение одной секунды мне казалось, что мы могли бы помириться. Но ты права, это бессмысленно. То, как ты относишься к слабым, соответствует традициям нашего дома. Если ты в отчаянии, через тебя переступают. Выказываешь силу — тебя хвалят. Старая система: симпатизируют тому, кто преуспевает, а не тому, кто нуждается в расположении к нему. Ты живешь по такой же схеме. Гордый стойкий борец, даже из тюрьмы приходящий с поднятой головой. Он не был в состоянии плакать из-за несчастий, будучи одним из виновников в них. Ни извинения, ни признания вины, ни единого слова сожаления. Ты действительно можешь гордиться таким примером. Отец, который с той же уверенностью в себе руководит банком, как армией, — человек, которого везде можно использовать и с успехом. Только не там, где это было необходимо, где хоть в малейшей степени речь идет о чувствах и впечатлительности. Да, он играл со мной в мяч. Читал мне и утешал меня, когда я расшибал колени, катаясь на велосипеде. Но позже? Когда я, озабоченный и полный внутренних сомнений, не понимал себя. Когда его военные преступления гнали меня, как ты правильно заметила, от одной группы людей к другой. Когда я пытался стать другим, чем был он, немцем. Где тогда был мой отец? У меня был единственный в своем роде шанс научиться у того, чья деятельность привела к катастрофе. Он мог бы объяснить мне, почему тогда подчинился, почему не оказал сопротивления и почему, по меньшей мере, вовремя не порвал со всем этим. Он молчал. Ни одного слова. И прежде всего именно поэтому я его ненавижу. Он упустил шанс передать свой опыт, выйти за пределы своей испорченной жизни. Было бы лучше, если б они его казнили, как и многих других.

Бригитта: — С меня хватит. Я больше не могу. Давай прекратим этот разговор. Нет никакого смысла, ничего не изменилось в наших взаимоотношениях, напротив. От отца мы ожидали совершенно разной реакции. Я радовалась тому, что он не рассказывал мне историю своей жизни. Я знала, что тогда происходило, и знала также, какова была роль моего отца. Что он должен был мне еще рассказать? Отец, сидящий передо мной и признающий свою вину? Ужасная мысль! От такого отца я могла бы отказаться. От отца, оплакивающего и жалеющего самого себя. От отца, который сокрушается по поводу того, что все, делавшееся им, — неправильно. Ради Бога! И это ты называешь историческим шансом? Я рада, что наш отец не такой. Иначе я потеряла бы уважение к нему. Он сам через все прошел, и это, безусловно, было для него непросто. За четыре года тюрьмы после поражения у него было время подумать о том, что он сделал неверно. Нас, слава Богу, он оставил в покое. Благодаря чему не усложнил, а облегчил нашу жизнь. Я не вижу в этом ничего плохого. Естественно, он изменился. После войны он ни в коей мере не был приверженцем национал-социализма. Он не примыкал ни к одной из правых группировок и не ездил на встречи старых наци. Он стал подлинным демократом. И мне этого достаточно. Я не вижу необходимости ни в каком смехотворном признании вины. Отец был способен измениться. И это предполагает осознание ошибок.

Весь наш разговор был невероятно напряженным, и я хотела бы закончить его. То обстоятельство, что жизнь моего отца вызывает столь разное отношение, и есть, вероятно, настоящая трагедия. Катастрофа и крушение Третьего рейха находят свое продолжение и в нашей семье. Как семья она перестала существовать. Все, что говоришь и как ты говоришь и думаешь, — для меня не просто иное, а чужое. Как будто бы ты никогда не был моим братом. Когда я вижу тебя и слышу, то не понимаю, как мы могли иметь одних и тех же родителей, вырасти вместе в одном доме и годами играть друг с другом. Я порываю с тобой, не желаю больше тебя видеть. Иногда мне кажется, будто мой младший брат давно уже умер. Сегодня передо мной сидит чужой человек. И часто, когда ты говоришь об отце, моя первая реакция — а что он может о нем знать? Следующая мысль: действительно, он — твой отец. Пожалуй, единственное, в чем я упрекаю своего отца, это в том, что из-за его истории у нашей семьи не могло быть нормальной жизни. Пока мы живы, его судьба не дает нам покоя, хотя он умер уже давно, и сколько бы времени не прошло с его смерти…

Петр Сихровски

ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное
бортовая передача 6520 Колёсная передача содержит солнечное зубчатое колесо 19, которое связано с главной передачей при помощи полуоси 12, пять сателлитов 2, установленных на осях 1 с игольчатыми подшипниками расположенных в водиле 17, и коронное зубчатое колесо 15, соединённое неподвижно с цапфой 13 картера моста. Оси 1 сателлитов запрессованы в соосные отверстия в водиле 17 колёсной передачи. Водило 17 имеет приваренный кожух 16, соединённый со ступицей 7 колеса, упорную шайбу 20 и гайку 22...

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005