«Все это ушло далеко в вечность» — дневник и жизнь Степана Борисовича Веселовского
Дневники чаще всего — факт личной биографии. Другое дело, если дневник принадлежит человеку выдающемуся, да еще крупнейшему историку, тогда это — событие культуры, значение которого переоценить трудно. Тогда время и его наполнение, просмотренное через призму личных качеств и особенностей восприятия, переживания и профессии, предстают отрефлексированными, обозначенными, названными. Но в нашем случае есть и еще одно редкое везение — такой дневник попадает в руки другого историка, тоже милостью Божией, и он комментирует его уже из своего времени, через свою призму, со своей блестящей способностью к саморефлексии. Такая уникальная ситуация сложилась, когда дневник Степана Борисовича Веселовского попал в руки Андрея Львовича Юрганова, и читатель в полной мере может это оценить.
3 июня 1946 года Степан Борисович Веселовский, великий историк, автор классических трудов по русской истории, действительный член Академии наук СССР, составил свою автобиографию. О чем он думал, когда ставил подпись под документом, мы не узнаем никогда. Возможно, удивлялся самому себе и миру, в котором продолжал существовать. Как далека эта формальная бумага от него! Разве объяснишь, как он жил даже тогда, когда жить было невмоготу, что чувствовал, когда единственным чувством становилось безразличие ко всему?
Но для всех и по их правилам он написал:
«В мае 1917 года назначен был экстраординарным профессором Московского университета; в марте 1918 года избран и утвержден в звании профессора того же университета; работая в нем до 1923 года, одновременно числился Главным инспектором и Членом Коллегии Центрархива в 1
После же упразднения Юридического факультета Университета в марте 1923 года был назначен научным сотрудником Института истории, где и трудился до его упразднения, до 1929 года».
Для себя и тайно вел дневник. Думал о нем, заботился о его сохранности, переписывал. Не расставался с ним даже тогда, когда осенью 1941 года вынужден был, как и многие академические работники, покинуть Москву и выехать в Ташкент. Он не уничтожил дневник, а мог бы, ведь была угроза обыска и ареста, и найденный текст стал бы смертным приговором.
Дневник за 1915 1923 годы он писал в обычных ученических тетрадях. Разными чернилами, порой бойко, иногда озорно и всегда грустно о себе и времени.
Последняя запись, отдельная, короткая 1944 года. Прощальный взгляд на случившееся.
Родился он в 1876 году в старой дворянской семье, известной с XVII века. Ко второй половине XIX Веселовские вошли в круг научной интеллигенции: дядя историка, Константин Степанович Веселовский (1819 -1901), был известным экономистом и статистиком, долгие годы являлся непременным секретарем Академии наук; двоюродный брат Николай Иванович Веселовский (1848 1918) археолог и востоковед; троюродный брат отца Александр Николаевич Веселовский (1836 -1906) видный литературовед. Отец, Борис Степанович (1
Степан Борисович Веселовский стал историком, специалистом по средним векам Руси в прошедшем уже, XX веке историком номер один. Не потому, что его работы безупречны и по прошествии многих лет совсем не устарели. Устаревает все. Но у каждой науки есть клад (не путать со складом), в нем откладывается на вечное хранение то, что сыграло особую роль в жизни науки. Речь идет не только о трудах. Между наукой и личностью ученого всегда существует неразрывная связь. Когда-то, много лет назад, другой историк, А.А. Зимин (1920 1980), сказал в устной беседе своему коллеге: знаете ли, я думаю, хороший историк не может быть плохим человеком. Можно спорить с этим утверждением, но в нем обнаруживается своя логика: историк изучает человека в прошлом, он обязан его понимать, а значит, от склонностей исследователя, добрых или злых, зависит, как он оценит в «другом» такие свойства, как благородство, мужество, смелость, правдивость. В конце концов, не случайно все тираны любят цитировать друг друга, даже если они жили в разные эпохи, думали по-разному, что-то неуловимое роднит их, тогда как людей, исполненных духовным смыслом, не может не беспокоить «чужая одушевленность» со всей разнообразной ее воплощаемостью в хитросплетениях времени и пространства. На «вещах» всегда отпечатки личности их хозяина. Они узнаваемы.
Когда историческая наука в начале ХХ века превращалась в придаток будущей марксистской исторической доктрины, Веселовский, будто юродивый, не слышал и не видел «разумности» в этих превращениях, он, как одинокий путник, наблюдал не грязь под ногами, а чистое и голубое небо над головой. Его влекла к истине не чья-то воля, а своя собственная интуиция: изучать надо не голые абстракции, но живых людей, весь процесс их жизненного цикла. В 1909 году выходит в свет одна из первых крупных его работ «Азартные игры как источник дохода Московского государства в XVII веке».
С.Б. Веселовский по образованию юрист. Создав в исторической науке свой собственный мир, он начинал сам, без всякой «школы», без учителей и особой близости к каким-либо традициям. Жил не «благодаря», а «вопреки» всему.
Учился в московской и тамбовской гимназиях, в 1896 году поступил на юридический факультет Московского университета, который окончил в 1902 году. Под руководством профессора И.Х. Озерова изучал философию права. Перевел с латинского «Политический трактат» Б. Спинозы и написал сочинение на тему «Политические воззрения Спинозы». Дипломная работа была посвящена истории финансов дореволюционной Франции. Около года провел, еще будучи студентом, в Германии, Франции, Швейцарии, собирая материалы.
Но с 1903 года происходит перерождение Веселовский начинает заниматься Россией XVII века. Уже как историк.
Как все же совпадают порой даты! Сто лет назад (в 1803 году) первый русский историк и «последний летописец» Н.М. Карамзин, не переставая числиться в литераторах, «записывается» в историки и к концу своей жизни создает первое цельное произведение о русской истории.
Следующий труд С.Б. Веселовского, «Сошное письмо», принес ему почти всеобщее признание историков. За это фундаментальное исследование, опубликованное в 1
Познание жизненного процесса во всем многообразии его проявлений сдерживало историка в любых обобщениях. Веселовский отдавал предпочтение изучению жизненной повседневности русской истории и только в ней находил вдохновение.
Чем дальше, тем больше он становился чуждым мейнстриму исторической науки. Доктрина придавливала, как плита, грозящая предать забвению живую мысль и творческое начало. Однако историк умудрялся публиковать свои статьи в сталинские годы почти без ссылок на классиков марксизма.
Меж тем ученый отнюдь не «витал в облаках». Дневник свидетельствует: Веселовский был исключительно тонким наблюдателем жизни и философски мыслящим человеком. Отрешенность отшельника совмещалась в нем с предельной самостоятельностью, духовной свободой личности, способной к сопротивлению внешним обстоятельствам и насилию над мыслью.
Сталину нравился Иван Грозный как тип политического руководителя, и он наказывал нерадивых художников за «непонимание» роли великого царя. В эту весьма небезопасную эпоху Веселовский находил в себе мужество не только молчать, то есть не вовлекаться в общий хор прославляющих, но и тайно сопротивляться прямой апологии насилия. Историк писал «в стол». Писал ядовито, желчно, приводя аргументы «против» не от другого идеологического взгляда, а от науки. Он исследовал опричнину, находя в ней новые факты, открывая новые документы в архивах. Веселовский говорил: «Созревание исторической науки подвигается так медленно, что может поколебать нашу веру в силу человеческого разума вообще, а не только в вопросе о царе Иване и его времени».
В 1940 году вышло его исследование «Синодик опальных царя Ивана как исторический источник». А.А. Зимин, написавший едва ли не самую знаменитую книгу об опричнине, в своих дневниковых записях (частично опубликованных) с искренним удивлением и нежностью по отношению к Веселовскому вспоминал, что когда все воспевали террор, лишь один «старый дурак» позволял себе черт знает что писать о жертвах террора. «Синодик» одна из тех «вещей», которые никогда не потеряют своего значения; беря его в руки, понимаешь, какой невиданной свободой творческого полета обладал ученый: его труд материально зафиксированный образ свободной личности.
С.Б. Веселовский не боялся открывать новые области знания. Одним из первых он стал серьезно писать о топонимике и антропонике в исторических исследованиях, осуществил целую серию работ по генеалогии, когда сама эта наука была почти под запретом. В частности, реконструировал историю дворянского рода Пушкиных, предков великого поэта. Вместе с тем ученый писал и о современном ему сельском хозяйстве. Разнообразие его интересов удивительно.
В его жизни были непонятные «застои» и «водопады». Он мог несколько лет не подавать признаков научной жизни, а затем опубликовать серию блестящих работ.
В 1947 году появляется монография «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси», после выхода которой Веселовский уже не выступал публично, хотя и не переставал писать «в стол». Через год его причислят к «буржуазным объективистам». Это были своеобразные двойники «космополитов», чтобы никто в Стране Советов не подумал, что начавшаяся кампания обыкновенный и даже государственный антисемитизм.
Самопровозглашенное одиночество Веселовского было непростительно ни в научной, ни в общественной среде. Критика, которая обрушилась на него с выходом в свет книги о феодальном землевладении, стала индикатором неприятия личности ученого. Самое страшное обвинение некоего А. Кротова, публично высказанное в адрес С.Б. Веселовского, выглядит по истечении времени вот уж в самом деле «неисповедимы пути Господни»! как совершеннейшая правда: «Читая книгу С.Б. Веселовского, трудно поверить, что ее автор советский ученый».
Кто же вы, Степан Борисович? С кем вы? Почему себе позволяете? Такие вопросы могли возникать и, наверно, возникали в головах его коллег. Тот, кто его любил, домысливал свое, кто не любил приписывал разное. И те, и другие гадали.
Дневник открыл многое в понимании личности ученого. Говорят, время влияет на сознание, и нередко этим объясняют неблаговидные поступки человека. На обычных людей время, то есть общественно значимые мифы и символы, пронизывающие плоть хронотопа, действительно влияют, и потому говорят даже: из времени «не выпрыгнешь». Веселовский был человеком, способным преодолевать эти границы, он умел жить в собственных пределах времени и пространства мыслящим, свободным и совершенно одиноким.
Любопытно, что в сознании поколений историков С.Б. Веселовский навсегда остался «стариком». На всех почти его книгах фотография автора: подслеповатый, в очках, с острыми скулами и резкими чертами заостренного лица, выражающего проницательность и ум. Меньше всего в его уже немолодом лице радости, следов прежней лихости, и уж совсем невозможно допустить, что оно когда-то было молодым, влюбленным и страстным. А.А. Зимин, например, рассказывая о том, что в двадцатые тридцатые годы Веселовский много работал, пишет: «Это был старик с подслеповатыми глазами, любивший в своей жизни только книжные и архивные полки и не замечавший ничего вокруг себя». Да, именно таким запомнил Зимин ученого, но это было много позже, а в двадцатые годы Веселовский был человеком средних лет, полным сил и совсем не похожим на «старика», круг интересов которого замыкался бы книжными или архивными полками. Это проговорка и не Зимина, а в его лице всей исторической науки шестидесятых восьмидесятых годов XX столетия. «Стариком» представляют его и в современной историографии.
Дневник производит настоящую революцию в понимании личной жизни историка. Возникает, выражаясь языком постмодерна, деконструкция, но не текста, а существующего стереотипа.
Кажется, читатель уже вправе потребовать от меня рассказать о самом дневнике.
После смерти ученого в 1952 году дневник некоторое время сохраняла его вторая жена Ольга Александровна, урожденная Бессарабова (с первой женой, Еленой Евгеньевной, урожденной Сифферлен, С.Б. Веселовский развелся около 1928 года). Ольга Александровна передала дневник на хранение Борису Степановичу, сыну Веселовского (1
Что такое дневник? Почему человек начинает его вести? Можно ли сказать, что дневник всегда «для себя»? А если не для себя, то для кого? Видимо, в самом этом жанре заключена какая-то тайна человеческого существования, потому что в каждом конкретном случае чаще всего приходится иметь дело с немотивированной сферой душевной жизни человека.
Трудно пересказать дневник, по объему это приличная монография. Да и нет смысла. Попробуем что-то понять в авторской драматургии: зачем? почему? для кого? что хотел и что сказал?
Первые строки дневника:
«7 января 1915 г. Следует писать так, чтобы и читателю оставалось, что додумывать. Искусство в том, чтобы читатель додумывал то, что имел в виду автор, и сам дополнял недосказанное автором».
Итак, между ним, автором, и читателем сразу устанавливаются «правила игры» уметь додумывать. Читатель фигура неясная, но, быть может, мы к ней приблизимся, когда увидим глубинную предпосылку дневника. Она в том, что рвется наружу, что помогает установить равновесие в душе.
«10 ноября 1915 г. Странное время! Время, когда в головах российских обывателей, и раньше-то не крепких, все перемешалось. Всевозможные организации, бюро, комитеты, советы и т.п. захватом делают кому что вздумается. Правительства как единой власти, ведущей внутреннюю политику, нет. Полный разброд. На местах дела не лучше, чем в центре. Кажется, будто люди хотят заглушить суетой, беспорядочной работой и спазматическими усилиями воли гнетущее их смутное сознание надвинувшейся и непоправимой беды. Опять то же! От моей ли это природы или от продолжительной кабинетной работы, не могу понять. Вижу только, что моя способность сильно и тонко чувствовать и в то же время холодно и строго логически рассуждать, относиться ко всему осмотрительно и вдумчиво сделала меня совершенно негодным для деловой толкотни и сношений с людьми на деловой почве. На этом поприще нужны толстые бока, крепкие кулаки, самодовольная уверенность, а главное никогда ни в чем не сомневаться; а сильная самостоятельная мысль и выдержанная воля совершенно не нужны. Когда очнешься, становится холодно, тяжело, и все окружающее кажется чуждым».
Предчувствие неотвратимого жестокая реальность, в которой ему невыносимо тяжко быть. Веселовский работал во время Первой мировой войны в структуре, которая призвана была оказывать помощь беженцам.
Он ощущает катастрофу «изнутри». (7 декабря 1915 года: « везде такая кутерьма, такой развал, неразбериха»; 21 декабря 1915 года: « опять грусть и тревога. Когда этому конец? И будет ли когда-нибудь? Трудно, пожалуй, совсем невозможно изложить все то, что я переживаю , я так разбит физически и духовно, что не способен сойти с рельс Такие калеки, как я, с рельс не сходят; их и сбить трудно»). Историк завершил работу над «Сошным письмом» что скажут коллеги? С женой непонимание, в семье почти разлад.
1 января 1916 года: « я давно и постоянно испытываю тягостное чувство пустоты, расхолаживающее влияние этой тупой, эгоистической, плебейски-завистливой и прозаически настроенной ученой братии. Мысль о том, что мое увлечение наукой и все мои труды, на их взгляд, есть чудачество обеспеченного человека, меня не покидает Для близких и для новых людей, с которыми знакомишься, я становлюсь болезненно-сложной загадкой. Сложность и тонкость моих переживаний становится роковым препятствием для всяких сближений. Остается жить в себе и в своих мечтах. Да чего ждать от чужих и новых людей, когда самые близкие не понимают».
«26 апреля 1916: вечером Н.В. Якушкин. С ним я чувствую ясно то, что мне не раз приходило в голову и что я замечал в себе: ни с одним из своих близких знакомых я не могу быть откровенным и естественным во всех отношениях; для каждого из них закрыты то один, то другой, то многие закоулки моей души».
Выход обратиться к тому, кому не надо все объяснять, потому что он «все понимает»! В этой проекции предполагаемого читателя видится и смысл его дневников: преодолеть внутреннее глубокое противоречие собственного духа. Открыться, обнажить личное, самому увидеть и понять! Предполагаемый читатель это и мыслимая дефиниция, и одновременно он сам.
Может быть, я что-то домысливаю?
«18 сентября 1917 г. Ужасное состояние духа. Провел пять дней в Татариновке, отдыхал, был не только в сносном, но даже в хорошем настроении. Вчера вечером вернулся в Москву и потерял равновесие. Причина? Но кто ее знает. Как будто без особой причины, а может быть, «он», внутренний он, живущий во мне независимо (или кажется, что независимо), есть «я», обеспокоенное не без при-чины».
«Внутренний он» это не раздвоение личности, а глубочайшая саморефлексия, на какую способен только истинный интеллектуал. «Независимость» внутреннего «я» парадоксальна и естественна одновременно. Как душа и дух не одно и то же, но пребывают в одном теле, так и «я» внутри себя подлинная субстанция жизни.
Веселовский сознает, что написанное им имеет ценность, потому что мысль бессмертна. Мысль порождает мысль эта цепь неистребима И вновь он возвращается к читателю. С ним его внутренний диалог о бессмертии. Природа мысли столь сложна, а механизмы ее проецирования в пределы сознания столь неуправляемы, что человек не может познать себя и лишь постоянно ищет себя в себе.
«15 июня 1916 г. Мысль бессмерт-на не только «материя» и то, что называют силой или энергией. Написанная и высказанная мысль входит в голову читателя и слушателя, преломляясь в цепи других мыслей. Если она жизненна, то живет и порождает на новой почве потомство. Если не возрождается на новой почве, не дает потомства, то все-таки живет: я это видел, слышал, я это знаю, я это забыл, но в моем мозгу от этого остался след, и эти новые «следы» наслаиваются не на девственную почву, а на следы же. Следы живут отчасти в сознании, а большею частью за пределами сознания. Там, во тьме происходит непрерывная работа, не управляемая волей, не освещенная сознанием. Изредка эта работа или, вернее, отдельные моменты ее освещаются сознанием. Помню, в детстве мне приходилось слушать разговоры взрослых. Не понимая их, я тотчас их забывал. Много лет спустя, выросши и пережив то, что переживали собеседники, я по какому-нибудь случайному поводу вспоминал с удивительной ясностью забытый разговор. И при этом впервые в жизни понимал его значение »
Когда любовная история с неизвестной З. шла к драматическому завершению, Веселовский обращается к дневнику как к спасительной идее самовыражения и самопонимания. Освободиться от хаоса в душе значит сделать тягостное понятным, а чувство вины перед женщиной осмысленным.
«Попробую набросать ее портрет, чтобы уяснить себе и оформить себе свои наблюдения. Она держит себя постоянно очень просто и с тактом, но неизменно сдержанна и потому не «навязывает» своей индивидуальности никому из окружающих. Есть люди, которые своей экспансивностью, своими действительно ценными или только внешними талантами блещут, ум которых сверкает остроумием, живостью и гибкостью, в которых сразу видна сильная воля, про которых говорят: интересный мужчина или интересная женщина. Ее сдержанность, большое и неоднократно, по-видимому, сильно оскорбленное самолюбие, забитость, даже сказал бы я, человека, затоптанного в грязь и не отмывшегося от нее, лишили ее непосредственности, живости и блеска, если она имела их в молодости. Когда она оживляется, в духе, забывает свои огорчения, то ее добрые, умные глаза смотрят ласково и удивительно красивы; обыкновенно же в них видна глубокая усталость, опасение новых оскорблений самолюбия, недоверчивость и осторожность. Ее спокойные движения производили бы всегда хорошее впечатление, если бы временами в них не проглядывала лень, лень человека, не имеющего хороших и разумных стимулов в жизни, лень женщины испорченной и дурно избалованной мужчинами, которые больше всего ценили ее тело и не заботились о ее душе».
Любовь, которую стремишься понять умом, неизбежно придется потерять, и Веселовский был несчастливым человеком: его неугомонная мысль разрушала зыбкую грань реальности и любовной феерии, способной чувствами поглотить «я», если нет сопротивления. А оно, вопреки всем законам естества, было.
С.Б. Веселовский рассказывает далеко не обо всем многое приходится «додумывать». Это принцип общения с предполагаемым читателем: иначе ему, Веселовскому, не интересно. Он не открывает имени своей возлюбленной. Не открывает некоторых имен своих близких, даже друзей. Это свидетельство того, что дневник изначально ориентирован на внешний мир, которому не все позволительно знать. Не все до конца. Что-то остается тайной его жизни.
Но кое-что удается расшифровать.
«7 мая 1917 г. То, что называют теперь великой революцией (это уже вторая! сколько сил!), в сущности, есть не революция и даже не политический переворот, а распад, разложение, государственное и социальное».
Чем ближе к роковым для страны событиям, тем больше явных мотиваций необходимости дневника. Если вначале это кризис душевный, par exellence, то затем и душевный, и общественный кризисы совмещаются. И одно объясняет другое. «Общественные» причины ведения дневника вскоре обнаруживают себя. Возникает идея «послания». Надо донести правду.
«17 марта 1918 г. Сегодня после разговора с В.М. Хвостовым, который был у меня с ответным визитом, я опять вернулся к мыслям о причинах нашей катастрофы и о будущем. Как хотелось заняться обработкой их и собиранием материала, но сейчас это кажется почти невозможным. Буду записывать отдельные мысли и делать выписки».
Главное теперь ничего не забыть.
Минуты отчаяния тоже не забыть. Они свидетели.
«27 февраля 1918 г. Москва празднует годовщину пролетарской революции без одушевления. Сейчас, в 3 часа дня, на улицах пустынно; на перекрестках милиционеры. Магазины и лавки заперты и закрыты железными решетками, ставнями и наскоро сделанными щитами
Я совершенно ясно вижу на себе отражение и проявление общей деморализации, составляющей самую сущность нашего крушения и распада всего государства и общества. У всех утрачена вера в себя и свои силы, утрачен стыд и затемнена совесть. Утрачено совершенно желание работать и сознание необходимости труда. Да, труд становится совершенно невозможным при теперешней анархии, когда никто не знает, воспользуется ли он или грабитель плодами своего труда. Обесценение денег разрушает всякий критерий для справедливой оценки труда. Все вертится, как в водовороте, и все живут изо дня в день. Последнее, то есть полная неуверенность в завтрашнем дне, страшно истощает и деморализует с своей стороны окончательно. Я, при всей своей привычке и любви к труду, не могу работать. Сажусь за свои научные темы, и неотвязно преследует мысль: это никому не нужно, бессмысленно, что, быть может, через неделю или через месяц я буду стерт с лица земли голодом или грабителем, что та же участь ждет мою семью, и т.д.».
Мысль о самоубийстве возникает не раз, но отчаяние отступает в последнюю минуту. Может быть, спасает «научное нутро»? Ученый начинает осознавать свой дневник как исторический источник: запомнить сохранить передать.
«25 апреля 1919 г. С прошлого четверга я в Татариновке. Доехал с большим трудом. Беспорядок на железн. дороге превосходит всякое описание. Мы вышли из дому в 1 [час] дня. До Зубовской дошли пешком, затем сели на трамвай. На Крымской площади трамвай стал, т. к. оборвались электрич. провода. Пришлось идти пешком. В начале третьего часа дошли до вокзала.
Поезд состоял из одного вагона 3-го класса для советских служащих и 7-8 товарных вагонов. В них набилось народа по крайней мере вдвое более нормы, т. е. человек по 80-90. Многие размещались на буферах, а в Бирюлеве полезли и на крыши те, кто не мог сесть в Москве и пропустил уже несколько поездов. В Расторгуеве ж-дорожная охрана стреляла по сидевшим на крышах.
Женя не дождался билета, пошел пешком до Бирюлева (16 верст) и там сел без билета на веневский поезд и пришел домой в 2 ч. ночи. В его вагон во время пути внесли два трупа. Красноармеец стрелял во время пути по крышникам и убил одного из них. Матросы и добровольцы из публики приняли сторону убитого, остановили поезд и избили до смерти красноармейца. Трупы были уложены в вагон, и поезд продолжал путь. Пассажиры, деятели и свидетели сходили на станциях, где кому следовало, а трупы ехали в Венев. Народный суд без всяких формальностей».
Повседневная жизнь людей для него сильнее любой теории, это и настоящее, и полноценное «прошлое». Минута, и уже история, всегда безвозвратная.
Дневник Веселовского послание, написанное без жалоб, стонов, нытья, с величайшим достоинством, на которое способен далеко не каждый. Я процитирую то, что нелегко читать, но читать надо, чтобы помнить и понимать:
«4 апреля 1919 г. Сегодня я опять думал об отношении к народу. Невозможно жить, невозможно даже продолжать жить среди народа, в который не веришь, которого презираешь и не уважаешь. Такой огромный разрыв со средой неизбежно поведет к духовному уродству, вырождению. Относясь так к народу и оставаясь среди него, можно жить только в круге интересов эгоистической наживы; никакой душевный подъем, без которого невозможно творчество высшей культуры, при таких условиях немыслим. Если так, то надо выбирать: или идти в добровольное изгнание, что почти равносильно осуждению себя на пожизненное одиночество, или остаться в прежней среде, но оставить всякую мысль о научной работе, об аскетизме работника науки и направить все свои силы и образование на материальное обеспечение, которое позволило бы оградить свою личную и семейную жизнь от соприкосновения, вне сферы деловых, безличных сношений, с так наз. народом».
Идея «послания» нерасторжимо сливается с саморефлексией. Не все мысли историка кажутся бесспорными. Высказывания о собственном народе выглядят порой чересчур жесткими: я ловлю себя на мысли, что это невыносимо тяжко сознавать, и понимаю, как страдал Веселовский.
«17 апреля 1920 г. Вчера вернулся из Москвы. Видел многих профессоров при получении профессорского пайка. Как все похудели, постарели, осунулись. У некоторых вид совершенно разбитых людей, ходят как тени. Особенно тяжелое впечатление производит старик Филиппов, у которого умерли за зиму жена и сын. У него вид совершенно разбитого, изнуренного старика, дни которого сочтены: второй такой зимы он не вынесет. Очень похудел и имеет не совсем нормальный вид Н.И. Новосадский. А.А. Грушка поседел и похудел, но сравнительно с другими очень бодр. Лучший, чем зимой, вид у М.К. Любавского, на которого свалилось столько бед.
Почти все, с кем пришлось говорить, находятся в состоянии какой-то безнадежности. Не только на поворот, но и на улучшение никто в ближайшем не надеется. Истощение и усталость так велики, что большинство даже не интересуется никакими политическими известиями и слухами.
Еще такой год, и от верхов русской интеллигенции останутся никуда не годные обломки кто не вымрет, тот будет на всю жизнь разбитым физически и духовно человеком. И не удивительно, т.к. то, что мы переживаем, хуже самого жестокого иноземного завоевания и рабства, хуже каторги. Не только разбито все, чем мы жили, но нас уничтожают медленным измором физически, травят как зверей, издеваются, унижают. До чего измучились и изголодались люди! У лавки бывшей Бландова на Петровке я стоял в большой очереди за профессорским пайком профессоров, их жен и родственников. Нужно было видеть, с какой нервностью и нетерпением ждали очереди, переспрашивали друг у друга, как и что дают, с какой лихорадочной поспешностью укладывали и уносили полученное, как бы боясь, что кто-нибудь отнимет, и не веря своему счастью. У стоявших около прилавка загорались глаза при виде больших кругов масла, бочек простых селедок, мешков плохой муки и прочих давно недоступных в достаточном количестве товаров. Женщины относились спокойнее и укладывали полученное быстро и умело, но беспомощные ученые дрожащими руками торопливо и бестолково клали селедки вместе с мукой, постное масло в мешок с крупой и т.д. Старик Филиппов пришел с своей сильно похудевшей слабой дочкой, забыл свою палку и повез паек на другой конец Москвы на маленькой, самодельной тележке. Другие увозили свою добычу на детских колясках, тачках и т.п. Н.И. Шапошников понес на спине один мешок. Голод гонит из Москвы многих, и не только из «буржуев» и интеллигенции, но и из простонародья».
Начиная с 1920 года, у автора дневника появляется новая идея. Возникает мысль об исследовании реальностей текущей жизни и теоретических основ социализма. В это трудно поверить, но дневник в самом деле становится «научной площадкой». Дневник обретает совершенно иной язык научный. Веселовский совмещает трудно совместимое: живое переживание действительности, ее фиксацию, саморефлексию, осмысление и исследование.
Вот какое концептуальное начало вырастало из анализа современной реальности:
- эта революция не есть настоящая революция. Еще в 1905 году, по словам Веселовского, он говорил Ключевскому, что империя недолговечна и скоро рухнет;
- по сути, это не революция, а разложение старого строя, не способного быть созидающей основой гражданского общества. Разложение продолжалось и при большевиках, усугубляясь разрухой, нищетой и гибелью культуры. «Пока не видно, по крайней мере я не вижу, чтобы хоть в чем-либо процесс разложения и разрушения остановился и сменился обратным процессом строительства нового». 26 января 1920 года;
- в основе этого разложения культурная незрелость народа, никогда не жившего в условиях гражданского общества, соединенная с утопией коммунизма, «злоба первобытного, ленивого и распущенного дикаря против дисциплины и субординации, которые налагал на него общественный строй в более высоких и сложных, чем раньше, формах труда и собственности; зависть и озлобление дикаря к своим более культурным соперникам на жизненном поприще». «Коммунизм потому имел успех, что прекрасно подходил как сколько-нибудь приличная личина для прикрытия лика озверевшего раба. Вовсе не коммунистический строй привлекал массы. Для них были дороги в коммунизме первые посылки, «переходные меры». Долой собственность (чужую), грабь награбленное, долой всякий авторитет, долой всякое превосходство, в чем бы и в ком бы оно не выражалось». Народу «нет никакого дела до отвлеченных построений марксизма с его диалектической эквилибристикой. Он видит перед собой не капиталистический строй, а знакомых ему лично людей и предметы, и против них обращает свою злобу. Отсюда полная безыдейность, а следовательно, и бесплодие русской революции. В теории это утопия, а на практике анархический захват чужой собственности или бессмысленный бунт раба против господина, раба, который хочет, но не в состоянии сам стать господином». 12 ноября 1921 года;
- интеллигенция один из самых разрушительных ферментов в «революции-разложении». «Интеллигенция подготовляла революцию, и не только пропагандой, практической революционной подпольной и легальной деятельностью Но когда началось движение, то она стала от него отворачиваться. Почему? Эксцессы? Да, отчасти. Выводы до конца, которые сделал народ. Звериный характер движения. Расхождение с обеих сторон. Интеллигенция стала отходить, и народ с своей стороны стал терять к ней уважение и доверие и откинул от себя. Во главе движения остались только те, которые изменили (если имели раньше) своим принципам и поплыли по течению. Словом, самые малоизвестные, худшие элементы».
12 ноября 1921 года:
- русская и французская революции глубоко чуждые друг другу явления мировой истории Во Франции не было такого разрыва между образованными элементами нации и низами Все время революции оставались незыблемыми два принципа свобода и собственность. У нас не то. Непонимание неразрывной связи между свободой и собственностью. С одной стороны, идеалы свободы, в той или иной форме и мере входившие в состав программ всех оттенков ре-волюционной интеллигенции. С другой ограничения или отрицания собственности и проповедь ее разрушения » 12 ноября 1921 года.
Если бы это было написано сегодня, то звучало бы современно, умно и глубоко, но, зная, что это написано восемьдесят лет назад, поражаешься прозорливости этого человека, его безошибочности в оценках ситуации.
«Во многом знании немалая печаль». Результат понимания происходящего ни с чем не соизмеримая тоска. Того же, кто набирался мужества эту «тоску» исследовать, ожидала настоящая Голгофа.
«20 января 1922 г. Вчера после перерыва в 3 недели пришлось прочесть № Известий. Какая отвратительная пытка быть осужденным ничего не читать, ничего не знать, что творится в России и во всем мире, кроме гнусной, грубой и подлой лжи советских изуверов и сумасшедших! Сидишь как в каменном мешке, куда не проникает ни света, ни свежего воздуха, и слышишь только вопли или исступленный вой гнусов и безумных. И это четвертый год. Такой отвратительной тюрьмы не создавал ни один деспотизм, ни даже террор во Франции. Чтобы не сойти с ума и не дойти до самоубийства, одно средство зажать уши и закрыть глаза и жить в таком положении».
Дневник и Он не одно и то же, но вместе с тем Он без дневника и дневник без него, как мысль и слово, составляющие его личность, нерасторжимы.
Дневник по определению сиюминутен, но дневник С.Б. Веселовского исключение. Он вмещает в себя разные слои: синхронные и явно мемуарные.
20 января 1944 года. С.Б. Веселовский сделал последнюю запись в дневнике.
Подвел итог.
Наступило другое время, и он не в силах был его понять.
Некоторые слова последней записи были замараны его женой Ольгой Александровной.
«20 января 1944 г. Все это ушло далеко в вечность. Быть может, так и следует. Что наши беды, мысли и переживанья в потоке событий? Но отделаться и не отделиться от личного невозможно, т.к. мое личное разумно или кажется мне разумным и полным смысла, а поток событий это, по Шопенгауэру, бесконечная и непрерывная цепь человеческой глупости и злодеяний.
К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий и коричневый фашизм против красного.
Все карты спутаны, над всем царит волевой авантюрист проходимец без вчерашнего дня и без будущего. Рядовое быдло остается по-прежнему быдлом, навозом и пушечным мясом для авантюристов всех мастей. Куда идти дальше? Плебисциты? Но они оплеваны и втоптаны в грязь. Наполеон III показал, что такое плебисцит. Ему или его делу (перевороту) не поверили. А ведь то, что мы переживаем, есть продолжение плебисцита Наполеона. В Италии Муссолини, в Германии Гитлер, у нас т. Ленин и т.д. (слова замараны синими чернилами. А.Ю.).
И подумаешь, как долго Европа и все (почти) культурное человечество жили миражем принципов великой и славной Французской революции!».
Если бы Веселовский произносил эти слова, то, наверно, говорил бы спокойным голосом, но безнадежным и обреченным.
Он устал.
От жизни.
Дневник, как и жизнь, уникален. Как и жизнь, дневник совмещает порой несочетаемые компоненты. Фиксация и рефлексия привычные доминанты подобных текстов. Но не всякий дневник дает столь глубокую саморефлексию и самопонимание. Осознание своего текста историческим источником придает дневнику невиданную ранее геометрию пространства. А относительность жанра подтверждается фактом исследования действительности самим автором. Но подлинную жизнь рождает дух присутствия и такого мемуарного вторжения, которое в этих относительных пределах бытия составляет то, что мы можем уверенно назвать его «я».
Если бы он испугался и уничто-жил дневник, то совершил бы самоубийство.
Я перелистываю рукопись и почти физически ощущаю, что он не умер.
Сокращенный вариант. Полный текст статьи А.А. Юрганова читайте в журнале «Интеллектуальный форум», 2001, № 7.