Безъязычие
Язык оптика, через которую мы смотрим на мир, инструмент познания и овладения реальностью. Эта метафора слишком точна, чтобы быть только метафорой. Если инструмент подводит, человек остается как бы один на один с новой, непознанной и пугающей реальностью: неназванное вроде бы не существует и с ним поэтому ничего нельзя сделать; но оно все-таки существует и требует решений и действий. Такова ситуация, которую можно назвать.
-Стереотипы и модели поведения, способы решения новых ситуаций, которые возникают теперь на каждом шагу, цели и ценности все, ради чего мы принимаем решения и действуем все это существует в языке и не может быть выработано, обсуждено, принято или отвергнуто помимо него. Если мы признаем, что перемены, происшедшие в девяностые годы с обществом, государством, экономикой, действительно кардинальны, это не могло не отразиться в нашем языке. Это не показатель, а составная часть перемен, одна из наиважнейших. Вам не кажется, что пока мы живем в безъязычии: старый не годится, неадекватен, а нового нет?
- Ситуация в этом смысле парадоксальная: оглушительно гремят слова, как минимум, на нескольких разных по составу и происхождению языках, эфир перегружен но есть в этом какая-то пустота. Либо говорящим важен сам знак говорения, либо они не столько сообщают нечто другому, сколько заглушают это в себе. Очень редко услышишь глубокое, неординарное. Я не претендую на каждодневную порцию открытий но хоть какой-то новый поворот, подход, что-нибудь просто привлекающее взгляд и мысль.
Странное болтливое безъязычие.
Вслушайтесь в язык политических новостей, популярность которых на телеэкране вполне сопоставима с популярностью «мыльных опер»: осколки старых идеологий, опять лозунговость, только по другим, чем прежде, поводам, стандартное дикторское изложение, порождающее стандартное восприятие. Конечно, новостей теперь на несколько порядков больше, чем когда-то, и возникает иллюзия, что мы знаем, кто есть кто, что происходит, куда мы идем. Но «рамка» восприятия и понимания этих новостей прежняя. Поэтому и в ответах наших респондентов чаще всего встречаешься с теми же клише, которые только что прозвучали с экрана или мелькнули в газетном заголовке.
-Но это же так естественно! Еще Бальзак жаловался на то, что обыватели старательно пересказывают друг другу статьи из «своих», ими выбранных газет; то же самое повторяют и современные немецкие, французские, американские писатели, философы, социологи, культурологи. По крайней мере у нас теперь можно выбирать между газетами и даже телевизионными каналами разных направлений
- Разумеется. И хотя я не могу сказать, что этот языковой поток содержателен и приятен, но стоит признать, что, среди прочего, он несет начатки цивилизованности: некоторое представление о демократии, о принципе разделения властей, о цепочке причин и следствий если вы хотите получить то-то и то-то, надо сделать то-то и то-то. Это все понемногу работает.
Да и аудитория уже другая. Советская власть и аппарат ее пропаганды относились к массе как чему-то, что надо поднять, организовать, направить короче говоря, мобилизовать на нечто важное с точки зрения этой самой власти. Мобилизационная модель если и не кончилась, то перестает работать прямо у нас на глазах. Последний всплеск способности к мобилизации выборы 1996 года: голосуй, а то придут коммунисты; и все встали и пошли, и проголосовали, как надо, хотя многие не хотели. С тех пор общество окончательно раскрошилось, сепарировалось на множество аморфных, не организованных ни внутренне, ни по отношению друг к другу, но тем не менее сильно настороженных по отношению друг к другу кусков и кусочков. Социальная дифференциация развела внутри каждого возраста (это помимо межпоколенческих противоречий, тоже обострившихся) центр и периферию, тех, кто добился успеха и тех, кому это не удалось, уехавших и оставшихся, ушедших в криминал не ушедших туда и так далее, и так далее. Сейчас всем не крикнешь: голосуйте так-то, а то проиграете никто слушать не будет
Масса из объекта мобилизации становится массой потребляющей (в том числе, информацию, включая всевозможные газеты из одних объявлений) даже если на реальное потребление средств не всегда хватает. Повсюду, кроме самых уж глухих углов, старушки знают, какие есть сорта сыра и кофе, как действует новейшая бытовая техника и какая мебель нынче в моде. Развивается дегустирующая установка сознания (в первую очередь у детей, молодежи), хотя бы вприглядку: если бы у меня были деньги, я бы
Раньше не очень себе представляли, что бы они тогда делали ну, купили бы еще один ковер, ну, хрустальную вазу теперь появляются свои стандарты потребления на деньги большие и на деньги маленькие, свой выбор на каждом уровне. Именно в этой «лингвистике потребления» язык обогатился чрезвычайно: не только новые названия новых товаров и услуг, но и связанные с ними новые модели поведения, части и частицы новых образов жизни.
-Есть ли у человека массового трудности с языком, с моделями поведения, образцами, представлениями о должном и запретном в принципиально новых ситуациях?
- В целом нет. Доля затрудняющихся с ответом в наших опросах не слишком высока. Да и планка запретного сильно снижена: кто и кому может сегодня запретить?
-А мне кажется, трудности возникают, когда надо принимать конкретное решение, важное для жизни семьи. Городок вокруг завода, который «лежит», зарплаты нет, надо уезжать куда? Где жить? Где и какую искать работу?
Это в Америке мобильность дело привычное и налаженное, но не будешь же сидеть на месте и ждать, когда тебе устроят жизнь, как в Америке. Или: один напек пирожков с картошкой и пошел на вокзал торговать, а другой говорит о спекулянтах, которых надо не то посадить, не то все у них отобрать
Какая может быть рыночная психология, пока не забыли само слово «спекулянт»? В нем же не просто название определенного вида деятельности, в нем оценка этой деятельности и, следовательно, норма: этим заниматься нельзя, стыдно.
- Да, и я могу много областей назвать, где нормального языка кроме предельно агрессивных оценок нет. Откуда ему за несколько лет взяться?
И поскольку для такого рода серьезнейших решений с самыми дальними последствиями нет образцов, ориентиров, тут же из-под нового слоя языка, представлений вылезает старый. Хотя мы и вышли из старого общества, оно никуда не делось, оно все еще с нами, это мы и есть. Оно в раздвоенности, в ностальгии нашего современника, порой даже не понимающего, о чем его ностальгия: что и о каком прошлом могут помнить нынешние тридцатилетние? Просто они, ощущая свое бессилие и беспомощность, время от времени думают: не лучше ли опека вот, говорят, раньше все брало на себя государство? В любой трудной ситуации немедленно вылезает этот пласт сознания.
Массовое сознание можно сейчас так представить: сверху свежий, рыхлый потребительский пласт; ниже тяжелый, спекшийся, советский; ниже традиционалистский, еще тяжелее, со своими глубинными моделями отношения к жизни и смерти, к труду и деньгам, к мужчине и женщине, к «чужим»: другой непременно ниже, хуже, менее развит. Отсюда ксенофобия, она не только советского происхождения, она еще и от традиционализма; не стоит забывать, что только двадцать-тридцать лет тому назад мы перестали быть деревенским обществом
-Но это не вина ни обывателя, ни массовой культуры: они не приспособлены к тому, чтобы самостоятельно вырабатывать новый язык, новые ценности и новые же, на эти ценности опирающиеся, стратегии поведения. Нет у них такой функции, и средствами для такой работы они не располагают
- А я о чем?! Проблема нынешней ситуации с языком, и не только с ним, не решается лишь развитием массовой культуры (она один из слоев и принять на себя весь груз проблем просто не может), а в том, что не остается жизненного пространства для других культур, на языках и во взаимодействии которых только и можно вырабатывать обсуждать, обыгрывая, опробовать новые системы целей ценностей моделей поведения. Сфера, прямо для этого предназначенная, сфера смыслового поиска, свободной философской мысли, науки и всяческих искусств, съеживается на глазах, как шагреневая кожа. Ссыхаются не только сами группы образованного населения склерозируются каналы публичных коммуникаций между ними. По статистике с 1990 по 1996 годы на 30 процентов снизилось число читателей массовых библиотек; наполовину число зрителей в театрах; более чем наполовину число посетителей музеев и выставок. Практически нет больше кино: в 1996 году мы выпустили 8 процентов художественных фильмов по отношению к 1990 году, а число зрителей в кинотеатрах упало до 3 процентов. Фактически кончились журналы их годовой тираж составляет 8 процентов тиражей 1990 года.
-Книг-то хороших больше выходит
- Иллюзия. Тиражи книг 27 процентов того, что выходило в 1990 году.
-Тиражи меньше, названий больше: книжный рынок дифференцируется
- Опять иллюзия: число книг и брошюр 88 процентов того, что выходило в девяностом; причем собственно научных изданий лишь 60 процентов (а по тиражам и вовсе двадцать).
Лишь один канал работает сейчас на полную мощность, которая еще и растет: телевидение. В 1997 году мы участвовали в международном исследовании; оно охватило шесть стран: США, Россию, Казахстан, Польшу, Венгрию, Чехию. Выяснилось: в «самой читающей» прежде стране мира, России, сегодня наименьшее число людей, покупающих книги часто; мы заняли последнее место по числу постоянных посетителей театров, музеев, кстати, и кафе, и ресторанов, по числу людей, работающих на компьютерах и отправляющихся в путешествия по собственному почину, чтобы отдохнуть и посмотреть мир. Зато мы вышли на первое место по числу часто сидящих у телевизора и тех, кто хочет смотреть мыльные оперы, развлекательные шоу, особенно с призами, и старые художественные фильмы еще чаще, чем сейчас
-Может, это просто обратное качание маятника, путь к норме? Ведь страсть к чтению в советские времена была во многом искусственной, книги, как известно, многие покупали под цвет обоев, а театры и вернисажи были престижным времяпрепровождением и билеты в театр на Таганке или Большой театр у спекулянтов были по карману заведующим овощными базами, которые и занимали партер вместе с иностранцами и партийными чинами. Когда надо и можно деньги зарабатывать, читают те, для кого это действительно насущная потребность, в театр и на выставку идут те, кто без этого будет плохо себя чувствовать но таких и раньше было заведомо и намного меньше, чем всех остальных
- Возможно. Но смотрите, что получается: нынешняя система работает не на то, чтобы общество, его группы и институты структурировались, чтобы в нем нашли свое место и массовая, и высокая культура, чтобы и у той, и у другой были свои каналы воспроизводства, свое пространство жизни, своя аудитория. Нет, сегодня усиленно воспроизводится именно массовый человек. Опять одинаковый.
Общеизвестно, что меньше всех других групп читают книги малообразованные и старшие но сегодня быстрее всего растет доля нечитающих среди молодых и образованных. Читателей детективов и боевиков всегда было больше в образованных слоях но сегодня активнее всего к ним подключаются представители слоев малообразованных. Крайности начинают «сваливаться» в середину. Там-то и находится человек массовый, усердный потребитель массовой культуры (телевидение). Мало того, что телевидение облучает людей с невиданной прежде мощностью продуктами массовой культуры эта мощность растет и ситуация постоянно воспроизводится, расширяясь. Книгоиздание почти полностью переместилось туда же: оно работает сегодня почти исключительно на новинках, но три четверти книжного рынка принадлежат беллетристике (и учебникам), а 90 процентов ее составляют любовный роман, детектив, исторические «тайны» и сенсации. То есть телевидение задает интересы, книгоиздание их поддерживает и люди хотят того же самого все больше и больше: система постоянно воспроизводит массового человека.
Два обстоятельства тут самые важные: раскрошены, размыты этические категории, опираясь на которые человек оценивает свою жизнь в целом, как проект, как биографию; и еще видение себя и ситуации сегодня не включает возможных дальних партнеров, дальнего прогноза на будущее. Все это зоны неопределенности.
Это очень серьезно, когда нет ни критериев оценки, ни рамы, в которую вставляется картина нынешнего дня. Все плоское и куцее, как утренние новости. Постоянный герой рекламы молодой человек с небольшими проблемами, которые мы сейчас поможем ему разрешить и все будет в полном порядке. Он будет вечно молодым. Все значимые события происходят к кругу самых близких ( по признанию большинства респондентов, они доверяют сегодня только им и больше никому) и планируются не более, чем на завтра, ну, послезавтра дальше не заглядывают. Поэтому практически нет долгих вложений денег, инвестиций в будущее (образование, науку, новые технологии): выигрыш должен быть немедленным. Так ведут себя все: политики, бизнесмены, обыватели, никакой стратегии. Как у плохого тренера: лечить некогда, симптомы снимем анаболиками, подхлестнем допингом, там видно будет.
Нет такой социокультурной группы, интересы которой связаны с дальними прогнозами и стратегиями, универсалистскими ценностями, с дальними людьми, за рамками непосредственного окружения. Идет такая принудительная актуализация жизни, прежде всего потребительской, но и культурной тоже. А это означает самовоспроизводящуюся бедность ресурсов, точнее постоянное ощущение этой бедности: считают, что их мало, поэтому их надо прокручивать быстро-быстро, немедленно получая отдачу: не надо мне признания в вечности, дайте мне премию сегодня.
Группы, думающие «на перспективу», по определению принадлежат к образованному слою но он-то быстрее всего и становится сейчас носителем массовых стандартов. Авторитет занятий, связанных с наукой, искусством падает, группы ею занимающихся мельчают, импульсы к культуротворчеству гаснут. Да, кто-то продолжает работать: здесь появилось интересное эссе, там прозвучала неординарная лекция, вдруг событие в кино и что? А ничего; все это изолированные вспышки, магнитного поля, в котором все это только и может соотноситься, взаимодействовать, развиваться, нет.
Все большее слияние образованных групп с массой проявляется во всем. Вслушайтесь в язык, на котором они говорят, обратите внимание на язык газет сплошной стеб!
-Простите, со стебом совсем не так просто. Это язык наших хиппи, молодежной субкультуры семидесятых годов: с помощью стеба она дистанцировалась от «совка», мира взрослых, стеб их объединял, был способом неагрессивного, не насильственного выхода из-под влияния масскульта советского типа. В девяностые годы именно газеты подхватили его по двум причинам. Когда выпал из обращения огромный пласт лексики со всеми передовиками производства, социалистическим соревнованием и Постановлениями ЦК КПСС, газетам пришлось труднее всего: каждый день надо было разговаривать с читателем о последних событиях, каких раньше не было, на языке, которого нет. Именно журналисты и бросились этот язык вырабатывать, опираясь и на разговорную лексику, и на научную терминологию, и на англицизмы. Стебу тут принадлежала особая роль, потому что это не просто стиль выражения, это мироощущение, противоположное натужному пафосу советских лет, этот пафос активно не приемлющее. А вторая причина в эти годы в газеты пришли работать люди, выросшие из старых хипов или около них, под их влиянием
- Стеб хиппи это совсем другое. Да, и там, и в нынешних газетах, в языке нынешней интеллигенции это способ дистанцирования, только дистанцируются тут от разных явлений и с разными целями. Наверно, в самом начале так и было, как вы говорите: бывшие хиппи, поиски нового языка, уклонение от казенного пафоса. Но поиски эти не были поддержаны, осмыслены социологами, лингвистами, философами, чтобы потом вернуться в общекультурный язык без примитивности, безответственности и пустоты. А сам стеб (но не работу с ним, с его осмыслением) подхватили все, только совсем для других надобностей.
Стеб хипов мог довести и доводил до милиции, психушки, заставлял нарываться на постоянные конфликты дома. Стеб нынешних журналистов им ничем не угрожает и ровно ни к чему не обязывает. Можно безнаказанно сказать любую пакость. Можно пустяку придать вид сенсации. Тут система дистанцирования примерно такая, которую описывал Тынянов, говоря о пародии: это тип отношений, из которых ты себя исключаешь, сохраняя при этом доминирующую позицию и право оценки. В стебе сегодняшних газет звучит только одно: я четвертая власть, что хочу, то и ворочу. Это совсем не исключает реальную зависимость от денег и\или политической внрхушки. Этакая иллюзия независимости, которую поддерживают не только для аудитории, но и для самого себя. Та же фига в кармане, что и прежде, только выставленная на обозрение.
Параллельно со стебом все шире распространяется пафосная речь не так уж долго мы без нее прожили. Теперь она замешана на российской духовности и соборности; на государственно-державном варианте церковного православия; на почве и даже крови, вплоть до расизма; наконец, на национал-большевистской непререкаемости. Последнее, как оказалось, особенно импонирует молодежи она тянется к речи-команде: встань, сделай, молодец!
Устанавливающийся сегодня язык власти пародиен: это смесь хамоватого стеба со «Святой водой» из розничной палатки и потугами на мировой размах. Если у нынешнего официального языка есть какие-то правила, это правила эклектики, и не только в новодельной московской архитектуре. Опять у России-де особый путь, неизвестно, какой, но, конечно же, самый лучший
-Понятно, что на стебе смыслы не рождаются и конструктивные решения не ищутся. Пафосный язык к этому больше приспособлен: о высоких смыслах часто говорят «красиво». Наверное, возврат пафосной речи был неизбежен и почему вы считаете, что она может быть только националистической или национал-большевистской?
- Я не считаю, я говорю о том, что слышу. И думаю, что возникновение смысла связано с решением конкретных проблем, проблемы же резоннее обсуждать не с пафосом, а с трезвостью и профессионализмом.
Тут мы с моим соавтором Львом Гудковым, пожалуй, поспешили в своих прогнозах. В 1995 году в предисловии к сборнику статей об интеллигенции мы говорили о наступлении времени профессионалов. Но образованные слои по-прежнему не выполняют своей работы. Язык собственно профессиональный в философии, социологии, культурологии развивается очень слабенько, преобладают эпигонство, адаптация. Приток новых людей сюда просто ничтожен. Я понимаю: в журналистике престиж, деньги, власть ну хорошо, пусть двадцать университетских выпускников уходят в журналистику, а два в науку; но ведь и такого соотношения нет. Конечно, люди работают, проходят конференции, выходят книги, но язык там либо прежний, либо чудовищный новояз, а, люди, которых действительно интересно читать и слушать, из тех же, что двадцать и тридцать лет назад.
Разрывы в крошащемся обществе сегодня преодолевают иронией; но это хворост, которым заваливают сверху глубокие щели до тех пор, пока цемент подвезут а мы в эти щели проваливаемся. Структура общества расседается, и яне виж.чтобы кто-то трудился над новой системой переходов, увязок, мостков. С реальными проблемами работает мало кто но они же от этого не исчезают, они бросают тень на безудержное словоговорение, проявляясь в нем подспудно, как негатив