Исповедь
«Архитектор перестройки» Александр Николаевич Яковлев опубликовал монографию, озаглавленную тревожно и многозначно «Сумерки». Жанр этой значительной по объему книги (43 печатных листа) определить трудно. В ней воспоминания практического политика соседствуют с широкими теоретическими суждениями. При всем этом «Сумерки» книга о прожитой жизни. В авторском предисловии читаем: «Исповедь тяжкое дело, если говорить и писать правду. И неблагодарное. Земной путь мой завершается, а потому лукавые игры с историей и зигзагами собственной жизни мне ни к чему». Такой заход ко многому обязывает.
Главная, терзающая автора проблема почему?
«Почему в моей стране массами овладели утопии?
Почему история не захотела найти альтернативу насилию?
Почему оказались общественно приемлемыми уничтожение крестьянства, массовые репрессии ? Почему сформировалась особая каста партийно-государственных управителей, которая паразитировала на вечных надеждах человека на лучшую жизнь в будущем?
Почему человек столь слаб и беспомощен? И можно ли было избежать всего, что произошло?»
Это размышление вслух искреннего, умного, глубокого и талантливого человека. Его язык сочный, выразительный. «Горбачев ушел в историю. Хотелось ему ввести Россию в цивилизованное стойло, да больно брыкастая она, дуроломная, ломает и вершинных людей через колено».
Пересказывать содержание дело неподъемное. Книгу надо читать, и каждый найдет здесь что-то свое. Меня захватил сюжет личностной эволюции, рождения свободного человека в несвободном обществе: «Система засасывала всех, даже самых порядочных и честных. Все мы были советскими, других у ЦК КПСС и КГБ на учете не состояло.
Тому же, кто был отягощен собственным мнением, жилось непросто, такой человек производил странное впечатление своей молчаливостью, погруженностью в себя. «Что-то он странно ведет себя, все время молчит. О чем он молчит? Хотелось бы знать».
Меня без конца донимают вопросами, в какой именно момент я изменил свои взгляды. Я долго копался в самом себе и пришел к ясному ответу у меня таких взглядов не было. На самом деле, эти «взгляды» носили виртуальный характер, они пришли из выдуманного мира и питались властвующими догмами и страхом.
Конечно же, были собственные оценки тех или иных явлений, были и остаются нравственные критерии таких оценок, были знания, до которых я был жаден. Они создавали базу для сравнения, внутренних диалогов, помогали разрушать стереотипы, воспитывали отвращение к догмам любого вида.
В результате я пришел к собственному догмату, имя ему сомнение. Не отрицание, а именно сомнение, постепенно раскрепостившее меня. Знаю, что в этом нет ничего нового ни философски, ни исторически, ни практически. Но все дело в том, что мое сомнение это мое сомнение, а не навязанное извне. Я сам его выстрадал. Истину, даже относительную, может уловить только сомнение, равно как и отторгнуть ее. Созидающее сомнение бесконечно в своих проявлениях.
Когда я пришел ко всем этим выводам, искренне расстроился. Расстроился потому, что так долго обманывался.
Теперь уже многие стали забывать, каким было общество до Перестройки, и какими были мы сами. Забыли ту затхлую атмосферу, которая убивала даже маленькие росточки чего-то нового. И как нам, сторонникам реформ, только шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями становилось очевидным, что марксизм и ленинизм одинаково бесплодны, что они отражают интересы той части общества, которая ищет «свое счастье» в чужом кармане и в чужом труде. Мы были слишком осторожны в то время, чтобы сказать самим себе и друг другу, что демократия, свобода, прекращение «холодной войны» со всем миром и борьбы с собственным народом неизбежно приведут к краху сложившейся системы.
Иногда спрашивают меня, а не противно ли было притворяться и разыгрывать из себя дурачка? Да, противно. Но, может быть, кто-то знает другой, более эффективный путь с точки зрения конечного результата в условиях казенного одномыслия? Утверждаю, не было такого пути в тех конкретных условиях »
Воспоминания личного характера переплетаются с авторскими исследованиями.
Об одном таком исследовании надо сказать отдельно. Речь идет об истории нескончаемой войны советских правителей с собственным народом. Александр Яковлев долгие годы руководил Комиссией по реабилитации жертв политических репрессий. Перед его глазами прошли тысячи судебных дел, документы карательной системы, правительственные решения, свидетельства современников. Видно, что открывшаяся картина надорвала автора. Он возвращается к этой теме снова и снова.
В книге четко прописана природа партийного аппарата, и это особенно ценно потому, что описано изнутри. Уникальная получается книжка история Советского Союза, написанная через призму ЦК КПСС, с позиции ЦК КПСС!
Взволнованными, высокими словами Александр Яковлев пишет о Перестройке. Подробно рассказывает о первых ее этапах, об общественной атмосфере, о замыслах и надеждах тех немногих, кто стоял у истоков. Александр Николаевич пишет и о своей роли и своем месте в ней. Подробно говорит о своих ошибках. Эти главы подкреплены документами и опираются на спокойное, отстоявшееся видение. Много сказано о Горбачеве, с которым Яковлев работал бок о бок все эти годы, пожалуй, никто не писал так глубоко и интересно о Горбачеве. Читатель найдет интересное описание и ельцинской эпохи, и самого Ельцина.
К концу книги авторская интонация пронизывается тревогой, даже горечью. Подведение итогов не утешает. Горбачев и Ельцин «не смогли создать политическую опору реформ. Такой опорой не стало многомиллионное чиновничество, которому удалось ускользнуть от контроля со стороны общества».
Однако «властной номенклатуре свобода человека и гражданское общество враждебны по определению».
Смысловую доминанту авторской тревоги раскрывает ключевой абзац, давший название всей книге: «Удушить полностью демократию чиновничий класс пока не в силах, а вот использовать ее для ползучей реставрации в состоянии. Потихоньку, полегоньку, мелкими шажочками все ближе продвигается он к заветной цели вернуть человека в послушное стадо, в пугливого зайца».
Сумерки, одним словом.
Эта статья не рецензия на замечательную книгу. Прежде всего, меня интересует Александр Николаевич Яковлев. Ему досталась длинная и, на мой взгляд, счастливая жизнь. В переломные исторические эпохи духовная эволюция отдельной личности может совпасть с вектором истории. Мир меняется постоянно, а в некоторые эпохи изменяется радикально. Крах старого и рождение нового всегда проходит через сердца людей и рождает сложнейшие личностные коллизии. Одни люди изменяются вместе с миром. Это достойная человеческая эволюция. Но встречается и рутинное приспособление, и сознательный конформизм. Многие вообще молятся ушедшим богам. Пережить свою эпоху всегда трагедия; трагедия медленного умирания надежды. Но есть те, которые меняются первыми. Жизнь тех, кто обогнал свою эпоху, кто пришел слишком рано, тоже бывает трагична. Это сеятели, которым не дано увидеть всходов. Другим благоволит судьба. Они оказываются свидетелями и участниками великих преобразований. В этом случае трагедия интеллектуального одиночества оборачивается безграничной полнотой бытия. Александр Яковлев не просто «принимал участие». Ему выпало стать символом Перестройки. (Он пишет это слово с большой буквы и называет ее «Мартовско-апрельская революция» и «Реформация России»).
Позволю себе одно личное воспоминание. Уехав из перестроечной столицы в Крым, я вернулся в Москву под властью ГКЧП. Ночь 21 августа 1991 года, перрон Курского вокзала. Пустынное метро. Единственная примета времени листовка с выступлением Сергея Станкевича на стене. Забежав утром на работу, я полетел к Белому дому. Затянутое облаками небо. На спуске от Садового кольца вливаешься в нарастающий людской поток. На площади перед Белым домом десятки тысяч людей. Водоворот. Миновав баррикаду из помятых троллейбусов, строительных конструкций, каких-то железок, подошел к последнему краю, за которым ограждение и оцепление вокруг здания. Охрипший 18-летний парень активист Живого кольца просит не подходить близко к танкам. Бабушки приносят еду и кладут ее на броню. Крепкий парень средних лет спрашивает, где записываться в защитники. Кто-то из политиков постоянно подъезжает и уезжает из Белого дома. Поднимающийся наверх Явлинский приветственно махнул толпе рукой. Постоянное движение людей и гул бесконечного разговора. Люди, на которых нежданно свалилась участь оказаться свидетелями великого исторического события, усваивают происходящее. Общая атмосфера приподнято-тревожная. Часа в четыре объявили об отлете лидеров путча в Крым, к Горбачеву. Гекачеписты сбежали. Победа! Вечерело, и можно было ехать домой. Навстречу тем, кто покидал площадь, шли новые тысячи людей.
Для тех, кто прожил в Советском Союзе целую жизнь, кто знает эту реальность не понаслышке, имя Александра Николаевича Яковлева звучит как пароль. Что же касается тех, кто только входит в жизнь, мой совет: прежде чем читать или слушать что-либо об Александре Яковлеве, прочтите «Сумерки».
Готовя этот материал, я встретился с А.Н. Яковлевым. Надо сказать, что беседовать с Александром Николаевичем Яковлевым занятие увлекательное, но не простое. Отвечая на поставленный вопрос, он тут же формулирует свои вопросы и следует за собственной мыслью, движение которой неожиданно и всегда интересно.
И.Я.: Как вы определяете для себя жанр вашей книги?
А.Я.: Обычно принято называть это мемуарами, и я вроде пишу мемуары. Но, на самом деле, меньше всего забочусь о мемуарах, хотя пытаюсь в передаче событий быть точным. Меня все время преследовала какая-то иная забота внутренняя. Поразмышлять что все-таки произошло в России? И почему так произошло? Ведь, на самом деле, нельзя же всерьез воспринимать как закономерность будущего химеру марксистской идеологии. Вся она состоит из обещаний. Понимаете, все в будущем и все обещания.
Раньше это не приходило в голову, считалось ритуальным. Было объявлено, что нас ждет счастливое будущее, и оно неизбежно. Вот мы и жили, верили, что это неизбежность, хотя это было всего-навсего спекулятивное пожелание. Почему так получилось? Ведь марксизм долго не воспринимался в России. Одно время у нас господствовало в общественном мнении народовольчество.
И.Я.: Там была другая идеология.
А.Я.: Да. И Каляев, и Ткачев, и Лавров, и наши умные и неумные анархисты. А потом социал-демократия. Почему она получилась у нас уродливая и расколотая, а верх взяла установка на насилие? Ведь массовый террор придумал не Ленин. Уже Нечаев звал к топору. Откуда в России вся эта ненависть к цивилизованному миру как к таковому? Откуда убеждение, что Россия это особая страна.
И.Я.: Этот комплекс идей иногда называют мифология «третьего пути».
А.Я.: Да. Откуда все эти мифы? Не буду утверждать, что я полностью разобрался. Когда начинал размышлять надо всем этим, мне казалось, что все проще. Несколько лет назад я написал о большевизме книжку «Откат». Тогда представлялось, что ключики не такие уж хитрые, не так много на них зубчиков. Оказалось, что чем больше вникаешь, тем сложнее эта проблема.
И.Я.: Итак, «Сумерки» книга, в которой на фоне личных воспоминаний решается главная проблема разобраться в вечных русских вопросах.
А.Я.: Например, мы тысячу лет поклонялись людям, а не законам. Это ведь страшное дело вот придет новый президент, вот все изменится! И заметьте, фетишизация власти снимает ответственность с человека. Нет заботы о том, кто ты такой в этом мире? Что ты-то можешь сделать или не сделать, на что способен?
Возьмите историков. Прежде всего они должны излагать фактическую историю. Но фактическая история России в ХХ веке страшная, невыносимо жуткая. И я задаю себе оскорбительный, казалось бы, вопрос. Пятнадцать лет читаю секретные документы. Мы уже издали 34 тома материалов Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий. Когда читаешь, думаешь, ну а кто же мы?
И.Я.: Страшный вопрос.
А.Я.: Страшный. Скажем, я читаю один документ: некий Вяткин, начальник НКВД, где-то в Житомире создает расстрельные группы и сам расстреливает людей, в том числе детей. Как это можно объяснить? Нам семьдесят пять лет объясняли, что это необходимость. Это гуманность.
И.Я.: В 1928 году в прессе отмечался десятилетний юбилей расстрела царской семьи. Убийцы царя публиковали воспоминания.
А.Я.: Вот Троцкий по поводу «философского парохода» пишет, что это была гуманность, потому что при перевороте военном мы бы все равно их расстреляли. Ведь мы считаем, что живем в цивилизованном мире. Хотим, чтоб нас считали цивилизованными. Это какое-то умопомрачение. Мы варвары. Пока человек убивает другого человека, он не может называться цивилизованным человеком, и общество, которое убивает человека, не может называться цивилизованным.
И.Я.: Полковник Буданов для многих герой.
А.Я.: В этом все дело. Появись сейчас человек с огненным взглядом и призывами «Бей жидов (или кавказцев, или татар), спасай Россию», что будет?
И.Я.: У меня к вам вопрос на близкую тему. На днях я зашел в большой книжный магазин и обнаружил там специальную полку, на которой стояли апологетические (подчеркиваю, не аналитические, а апологетические) книги о Сталине. И еще одна полка апологетики Советского Союза. Как вы думаете, насколько долго будет продолжаться эта линия? Как вы осмысливаете эту тенденцию?
А.Я.: Сколь долго это будет продолжаться? Трудно сказать, но завтра это не окончится. Нет, нет. Честно говоря, это одна из моих личных иллюзий, я об этом пишу. Мне казалось, что вот стоит крикнуть: «Ребята, свобода», и все шапки начнут бросать, плясать, три дня пьянствовать и еще четыре от радости. А вышло по-другому. Одна интеллигенция или часть ее не приближенная к бывшей власти сказала, что это хорошо. Правда, сейчас многие из них поменяли свои оценки.
Помню первый удар по моим иллюзиям. Я поехал в свою родную деревню. Меня встретили, зазвали в избу, там всего-то три дома осталось, сели за стол. Я им про свободу, про демократию. Они так скучно слушают, а потом говорят: «Вот, Александр Николаевич, провода оборвались, электричества нету. Вот, понимаете, мост сломался, если кто женится или в больницу везти, не проедешь » Обездоленному, нищему, а нищий значит раб, свобода не нужна. Зачем она ему?
И.Я.: Это фундаментальная проблема.
А.Я.: Правильно, фундаментальная, ибо мы не справились со свободой-то, с демократией. Не справились. Но мы легко справлялись с тоталитарным режимом.
И.Я.: В семнадцатом все-таки демократия рухнула за девять месяцев, а сейчас держится двенадцать лет. Есть какой-то прогресс.
А.Я.: Что считать прогрессом. Ведь за время Перестройки мы решили основные проблемы, уже другие пришли к готовенькому: свобода слова, свобода информации, отрицание революции как фактора развития, религиозная свобода, реабилитация жертв политических репрессий, осуждение сталинского режима, там много было сделано. Начали разговор о рыночной экономике, альтернативных выборах.
Но когда я перечисляю эти фактические достижения, то в то же время начинаю себя одергивать. Это же всего-навсего нормальное состояние. А потом должно быть движение дальше. Это все процедуры демократии, процедурное оформление свободы. А свобода-то в человеке. А мы еще на коленях. Мы и бунтуем на коленях.
И.Я.: Ну, это уже масштабы исторические. Политик создает условия для изменения ментальности, а отдаленные результаты достаются детям и внукам.
А.Я.: Да, конечно.
И.Я.: Александр Николаевич, если учесть, что СССР был великой ядерной державой, сверхимперией, то изменение этой системы без катастрофы глобальной могло произойти только изнутри самой системы, а значит, эволюционно. Так это на самом деле и случилось. В самой системе нашлись силы, которые осознали необходимость коренных преобразований и смогли повернуть эту ситуацию. Как я понимаю, это возможно лишь в том случае, когда сами эти реформаторы менялись вместе с процессом. Отсюда мой вопрос: как вы соотносите тот проект, с которым приступали к преобразованиям в 1985 году, и то, что мы с вами имеем в 2003? И еще, какова дистанция между Яковлевым 1985 и Яковлевым 2003 годов?
А.Я.: В Конституционном суде я сказал, сославшись на Бальзака, что только болваны не меняют своих взглядов с течением жизни. Но должен сказать две вещи. Во-первых, мои романтические всхлипы того времени и ожидания далеко не совпали с реальностью, но это явление не новое. Тем не менее, когда говоришь: «Исторически это оправданно», личностно становится обидно. Начинаешь себя грызть, самоедством заниматься тут не доделал, там чего-то не учел, здесь неправильно поступал.
Второй план рассуждений на эту тему такой. Мы с Горбачевым не один раз разговаривали и сходились на том, что надо избежать крови. Во чтобы то ни стало, может быть, впервые в истории сделать ненасильственную революцию со всеми ее трудностями. Но трудности мы, к сожалению, преуменьшили. Мы понимали силу бюрократии, огромную силу, но что она такая цепкая, такая злая и такая коварная, что она так гибко и быстро сумеет приспособиться к новой власти, не думали. Смотрите, КПСС распущена, но сейчас у нас, по меньшей мере, четыре коммунистические партии.
Ведь в новой оболочке, под новым гарниром всплывают вечные чиновничьи лозунги: власть, сильное государство, патриотизм. Что такое «сильное государство»? Чиновник говорит, что это он должен быть сильным. Сильное государство для военных значит больше бомб, больше ракет, больше эсминцев. Патриотизм превратили в чистейшую спекуляцию. До отвращения людей спекулируют каким интимным фактически чувством! Не будет же человек нормальный бежать по улице и кричать: «Я люблю свою маму!», «Я люблю свою родину!» это же естественно. Нет, идет искусственное нагнетание. И смотрите, как нагнетают совершенно похабными способами хвалят достижения контрразведки, достижения армии и так далее.
И.Я.: Давайте заметим, что эти советские разведчики, о которых сейчас создают циклы телепередач, воевали за мировой коммунизм, а не за Россию, как это трактуют в последнее время.
А.Я.: Да. Вы это кстати напомнили. Бухарин в 1928 году писал: «Нас интересует не Советский Союз, не его составные части, а борьба против мирового капитала и всемирная революция » А Ленин по этому поводу высказался коротко и ясно: «Хворост, хворост мировой революции!»
И.Я.: Александр Николаевич, существуют параллели между нашей Перестройкой и Пражской весной 1968 года. Вы были в те трагические дни в Праге. Как эти события отложились в вашем сознании?
А.Я.: Ох, вы знаете, я ведь на второй день после ввода войск там был. Цель была идеологическая. Надо было оправдать создание рабоче-крестьянского правительства. Но меня потрясла и вытеснила все из головы одна вещь. Вдруг я с ужасом обнаружил, что нас не любят. Понимаете, повешенные муляжи советских солдат, эти лозунги: «Ваньки, убирайтесь к своим Манькам!» Когда я пришел на площадь, где митинговали, увидел, с какой ненавистью люди говорили слова «свобода, независимость». И демонстрация нашей дикости и глупости; все это меня потрясло. Думаю, Господи, что происходит, что же, что мы делаем-то?
Понимаете, у них в программе ничего антисоциалистического, на самом деле, не было, кроме одного пункта: альтернативные выборы. Вот чего испугались наши небожители. Намек, что их, понимаешь ли, не изберут. А все остальное и дружба, и союз с Советским Союзом, и вся остальная мура в их программе стояли.
И.Я.: Естественно, Дубчек учел опыт оккупации Венгрии в 1956 году и строил программу грамотно.
А.Я.: Совершенно верно. Почему они и сказали: «социализм с человеческим лицом». Это то же самое, что мы начали в начале Перестройки. Но, правда, для вида. А тогда меня потрясла эта Чехословакия. Как политик я был очень рад, что там оказался и увидел. Пять дней я там был, наблюдал своими глазами. Это были великие для меня, для моего внутреннего воспитания дни. Вроде как оседающая при пожаре крыша.
И.Я.: Насколько я мог понять из книги, распад Советского Союза был для вас событием печальным. С той поры прошло 12 лет. Как вы сегодня расцениваете это событие?
А.Я.: Эту оценку я, пожалуй, и не менял. Было ясно, что в прежней конфигурации Советский Союз существовать не может. Выход я видел в добровольной конфедерации независимых государств. Мне казалось не очень разумным просто так разбежаться, и все. И хаос. Я боялся хаотического распада. Но этот идиотский путч сделал хаотический распад неизбежным.
И.Я.: А вам не представляется, что Россия выиграла от распада СССР?
А.Я.: Спору нет. Россия подтягивала регионы и республики прежде всего из собственных ресурсов. Чем была Киргизия до 1917 года и чем стала Киргизия к 1991? Россия выиграла, другой разговор, что надо более разумную политику вести.
И.Я.: Александр Николаевич, не кажется ли вам, что распад Советского Союза, учитывая, что Союз объединял цивилизационно и этнокультурно разнородные блоки, был задан логикой исторического процесса и неизбежен?
А.Я.: Конечно, неизбежен.
И.Я.: Ведь неизбежное можно только приветствовать. Не так ли?
А.Я.: Да. Но неизбежное претворяется разными путями. Я стоял на том, что этому процессу должен быть придан эволюционно-разумный характер. Понимаете, какие-то пуповины надо было резать, а какие-то ниточки оставить. Скажем, если это экономически выгодно.
Меня обвиняют, что я вот начал развал, особенно с Прибалтики. Те ребята, с которыми я имел дело, с Народным фронтом, и с Саюдисом, они ведь на начальном этапе не ставили своей задачи отделения, они ведь были за особый статус.
И.Я.: У политического процесса есть своя логика. Сначала особый статус, а потом независимость. На постсоветском пространстве очевидно дивергентное движение. Кто-то на Турцию ориентируется (например, Азербайджан), кто-то на Европу, Молдавия на Румынию.
А.Я.: Но и Бог с ними. Тут еще одна вещь: за эти годы отпали надежды на Запад, что он будет кормить всех. Им дешевле десант высадить, чем кормить целый день ненасытных этих. Но, само по себе, для России это не то что не трагедия это удача.
И еще, с распадом СССР исчезает почва для того, чтобы обвинять Россию. Есть такая российско-советская привычка, а советская особенно, искать виноватых не в себе, а в других.
А главные-то наши проблемы в нас самих.