Чужой среди своих
Более полувека не только книга, но и имя писателя были решительно вычеркнуты из отечественной литературы. История не новая, но в случае с этим автором несправедливая вдвойне. Потому что Евгений Иванович Замятин никогда не был врагом своей стране. И хоть похоронен в чужой земле, но — гражданином России. Это не выспренная фраза, а факт: до последних дней писатель сохранял советский паспорт, а когда в Париже в 1935 году собрался Конгресс деятелей культуры, «эмигрант» Замятин участвовал в его работе как член делегации СССР!
С родиной его разлучила одна-единственная книга. Написанная с целью предостеречь, высветить опасность, которую уже видели многие, но острее других почувствовал Замятин. Но – не вняли пророку в его отечестве; притча, старая как мир
|
Долгое время само упоминание романа «Мы» в советской критике было немыслимо без слова-полипа «антисоветчина». Хаксли и Оруэлла еще можно было теоретически разбирать — иностранцы, что с них взять; с Замятиным разговор был короток. Ренегат, злобный пасквилянт, «ливший воду на мельницу», и прочее в том же духе. И читали мы его по ночам на кухне (в то время, если кто помнит, словосочетание «Изд-во им. Чехова» менее всего вызывало ассоциации с автором «Чайки», скорее с «черным воронком»), но все-таки на родном языке; хотя кое-кто знакомился с романом, написанным в Советской России, по американским «покетбукам»!
Более досадной судьбы для книги, название и содержание которой было запрещено, представить, кажется, невозможно.
В конце 1980-х она все же вернулась на родную землю. Стыд пополам с радостным изумлением на лицах встречающих ее — лучшая ей компенсация за вынужденное изгнание.
Честно признаюсь, одолевал я эту странную книгу с трудом: мешала форма. Литературный модерн начала прошлого века, рубленые назывные предложения, искусственный, геометрически расчерченный мир, словно сошедший с полотен кубистов, футуристов, конструктивистов Но с содержанием, основной мыслью проблем не было — схватывал сразу же. Иначе и быть не могло: книга-то — о нас.
Родился Евгений Иванович Замятин 120 лет назад, 1 февраля 1884 года, в заштатном городке Лебедяни Тамбовской губернии. Земли вокруг лежали заповедные – не только в смысле природных красот, но и по отношению к родной литературе! Река Красивая Меча (тургеневские «Записки охотника», да и Спасское-Лутовиново близко) и другая речка — Цна (Сергеев-Ценский!); соседняя железнодорожная станция — Астапово, где закончился путь Льва Толстого (не за горами и Ясная Поляна!); родные места Лескова, Бунина и Пришвина. По праву средь тех имен должно стоять и имя Евгения Замятина.
Сын священнослужителя никогда не был близок религии. Выпускник Политехнического института в Петербурге, он строил корабли, связав судьбу с самым, наверное, замечательным сословием тогдашней России — инженерно-технической интеллигенцией. Преподавал в своей alma mater. И рано начал писать.
Первые же публикации автора-дебютанта привлекли внимание к новому имени в русской изящной словесности. Замятин перепробовал в литературе многое: писал исторические романы, пьесы, литературную критику. Будучи близок к символистам, возглавил группу «Серапионовы братья», в которую входили Зощенко и Каверин, Федин и Николай Тихонов. А его поздние произведения – «Пещера», «Мамай», «Послание Замутия, епископа обезьянского» — свидетельствовали о том, что в русской литературе появился самобытный мастер фантастического гротеска, достойный наследник Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Еще один любопытный штрих: не кто иной, как Евгений Замятин, был редактором Собрания сочинений Уэллса!
Однако к лучшей замятинской книге автора привела не литература. Подобно многим русским интеллигентам той поры, он после окончания института с головой ушел в политику. Активно участвовал в революционном движении, был свидетелем легендарного восстания на «Потемкине»; вступив в РСДРП, несколько раз уходил на нелегальное положение. К 1917 году за его плечами уже солидный революционный опыт: отчисления из университета, аресты, ссылка в Сестрорецк.
Революцию Замятин встретил в Англии, куда был командирован как «спец», чтобы проследить за строительством на местных верфях русских ледоколов, в том числе знаменитого «Красина», тогда еще — «Святогора». Для Замятина ледоколы были символом России: «Ледокол, — писал он, — такая же специфически русская вещь, как и самовар. Ни одна европейская страна не строит для себя таких ледоколов, ни одной европейской стране они не нужны: всюду моря свободны, только в России они закованы льдом беспощадной зимой — и, чтобы не быть отрезанным от всего мира, приходится разбивать эти оковы. Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь — неровный, судорожный, она взбирается вверх — и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая». Согласитесь, это написано уже состоявшимся писателем!
В Англии же ему привиделся жуткий образ футуристического города-мира: «…представьте себе страну, где единственная плодородная почва — асфальт, и на этой почве густые дебри только фабричных труб, стада зверей только одной породы — автомобили, и никакого весеннего благоухания — кроме бензина. Эта каменная, асфальтовая, железная, бензинная, механическая страна — называется сегодняшним XX столетия Лондоном». А это уже пишет состоявшийся утопист с приставкой «анти».
Получив известия из Петрограда, Замятин не медля возвращается на родину. Революцию он не то чтобы принял или не принял, как другие коллеги по перу, — он ею жил. Это была ЕГО революция («Если бы все эти годы не прожил вместе с Россией — больше бы не мог писать».) Хотя нельзя сказать, что Замятин, подобно многим, пришел в нее солдатом — то есть подчинившись беспрекословно. У интеллигента – инженера и писателя — к тому времени уже появились некоторые сомнения, во всяком случае в дневниковых записях не слышно оптимистических фанфар (хотя и ненависти, злобы, ехидства или брюзжания тоже нет): «Веселая, жуткая зима 17-18 года. Бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйки, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом — всякие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира Писал в эти годы сравнительно мало; из крупных вещей — роман «Мы»».
Такая вот скромная запись о романе, прославившем автора во всем мире! Кроме его родины
Работа над книгой была начата еще в 1916 году, до революции. Вряд ли близкое знакомство с Западом ускорило разочарование Замятина в социализме; скорее это сделали Достоевский и Фрейд, одним из первых почувствовавший конфликт природы и цивилизации — в человеке и культуре. С трудами венского мудреца Замятин успел познакомиться, и они произвели на писателя сильное впечатление. Тягостные, пессимистические мысли одолевали Замятина не в связи с частностью — социализмом; он начал серьезнее задумываться над перспективами человечества вообще. Потом, после победы социализма, в коей не сомневался… Может быть, поэтому писатель и отнес свою утопию в необозримо далекое будущее — на целую тысячу лет вперед.
В мире замятинской утопии словно материализовался кошмар часовщика: люди превращены в винтики, пружинки и зубчатые колесики гигантского часового механизма. У них нет стремлений, фантазий, чувств — одни лишь функции.
Другой русский провидец, Владимир Одоевский, почти за век до Замятина также предвидел явления странные: «часы запахов: час кактуса, час фиалки», «машину для романов и отечественной драмы» Создается впечатление, что автору романа с кратким названием «Мы» были знакомы слова предшественника, которым к тому времени исполнился без малого век: «Полное презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым требованиям плоти стали делом явным, позволенным, необходимым. Религия сделалась предметом совершенно посторонним; нравственность заключалась в подведении исправных итогов; умственные занятия — изыскание средств обманывать без потери кредита; поэзия — баланс приходно-расходной книги, музыка — однообразная стукотня машин; живопись — черчение моделей». Но то, что однажды посетило Одоевского как вспышка, моментальное прозрение, Евгений Замятин в романе «Мы» расчертил подробно и обстоятельно — инженер!
В краткой ретроспекции к роману мы узнаем, как периоду разболтанности и всеобщей неопределенности («анархия свободы») положила конец Двухсотлетняя Война — война между городом и деревней. В результате победы первого мир был окончательно СПРОЕКТИРОВАН, и отныне все человеческое сообщество превратилось в стройную систему «нумеров». Однако решительные и неудержимые в своих стремлениях «архитекторы человеческого счастья» (ни во времена Замятина, ни позже у него на родине эти слова не воспринимались иронически) натолкнулись на препятствия иного рода.
Кто-то древний заметил, что миром правят Любовь и Голод; вот и будущим проектировщикам утопии пришлось сдвигать эти досадные «завалы» на обочину общечеловеческой столбовой дороги. С голодом, иначе говоря, с проблемой накормить постоянно растущее народонаселение справились легко. Была изобретена искусственная («нефтяная») пища, и хотя при переходе к ней погибло 8/10 всего населения Земли, остальным досталось наслаждение рукотворным математизированным раем.
Сложнее оказалось с человеческим естеством, его трудно регулируемыми потребностями и странностями, неподвластными логике и формализации: «Наконец и эта стихия была тоже побеждена, т.е. организована, математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш исторический «Lex sexualis»: «всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер». Иначе говоря, любви, привязанности, семьи в утопии Замятина нет — только сексуальное общение «по предварительной записи».
Вообще, поскольку населяют утопию нумеры, то и жизнь в ней — не жизнь, а одно сложное «социальное уравнение». Вероятнее всего, идею математизировать утопию автору с сарказмом подсказал «человек из подполья» Достоевского: «Незыблемы и вечны только 4 правила арифметики. И только мораль, построенная на этих 4 правилах, пребудет незыблемой и вечной». Пройдет еще четверть века после выхода замятинского романа, четверть века, заполненная неустанными трудами «социальных математиков» и залитая кровью тех, для кого они писали свои «уравнения всеобщего счастья», и герой другой великой антиутопии, споря и с Замятиным, и с Достоевским, придет к своему выстраданному кредо: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два четыре»
Но все по порядку. Пока же и в идеальное уравнение вкралась столь ненавидимая замятинским героем, нумером Д-503, трансцендентная величина; как во всякой антиутопии, размеренный и претендующий на вечность порядок неизбежно содержит и червоточину. В утопии Замятина есть недовольные, которых не пугает перспектива публичной казни (любопытен способ ее: вместо электрического стула — некая Машина, которую включает вождь — Благодетель). И вот с ними-то, с диссидентами этого «дивного нового мира» (и эта отсылка к еще одной великой антиутопии ХХ века вполне уместна) как раз все неясно.
|
Революционное подполье, мечтающее о свержении ненавистного «совершенства», в большей степени основано на отрицании — как и всякая революция. Какой мир они построят, если победят, революционеры и сами не вполне представляют. Скорее всего это будет отнюдь не царство божье на земле – неслучайно название организации не расшифрует, не продолжит только ленивый: «Мефи». И противопоставить утопии, основанной на логике, на точном расчете, диссиденты-революционеры могут лишь нечто диаметрально противоположное. Стихию не сдерживаемых инстинктов, атавизмы (рассказчик также неслучайно все время подчеркивает остатки волосяного покрова на своих руках), торжество эгоистического «я».
Мало приятная перспектива, что и говорить.
Принято сочувствовать угнетенным. Но захочется ли жить в мире, в котором победит ИХ революция? Кто все еще сомневается, пусть вспомнит, как однажды на сцену уже вышли те, кто также отстаивали свое право на иррационализм, голос крови и атавистическое чувство — как альтернативы разуму. К чему это привело, хорошо известно (нам: Замятин не дожил до этого иррационального шабаша).
Финал утопии страшен. И даже не потому, что подруга героя погибает, а его подвергают лоботомии. Ужасны последние слова нумера, которого заботливые социальные лекари вылечили, удалив ему из мозга «опухоль»-фантазию: «Разум должен победить». И это плохо?!
Отвратительно, согласится читатель замятинского романа, познакомившись с результатами «царствия Разума». Но если на секунду задуматься: а как насчет сна разума, рождающего чудовищ? Но эти мысли приходят не сразу, не после первого прочтения…
Быть может, противоречия романа отчасти связаны с полемикой, от нас уже, к счастью, далекой, но для Замятина составлявшие сущность его жизни. Полемики не только социальной, но и чисто литературной: Замятин был одним из наиболее резких критиков набиравшей силу идеологии — Пролеткульта, в котором автор романа «Мы» безошибочно распознал тирана, не уступавшего тому, чей портрет еще не висел на всех общественных зданиях и в кабинетах, как десятилетиями позже.
К тому времени идею разумной организации общественной жизни, развитую, кстати, еще одним фантастом и утопистом — Александром Богдановым (Малиновским), подхватило молодое поколение «пролетарских» поэтов, не обладавших ни его образованием, ни кругозором. Они рисовали апофеоз Машины, железного мессии, который сокрушит старый мир со всей его обветшалой «буржуазной культурой», а взамен построит новый: мир идеальной организации и порядка, мир-фабрику, мир вычисляемого человеческого счастья, полного растворения каждого во всех. Уже не ансамбль разнообразных «Я», но всеобщее, интегрирующее «Мы».
Причем замыслы этого нового «мы-человечества» не ограничиваются старушкой Землей — все мироздание отныне расчерчено под единую строительную площадку для будущих «организаторов». Уже на первой странице замятинского романа глаз цепляется за фразу, которую стоит перечитать еще раз, обращая внимание буквально на каждое слово: «Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах — быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытаем слово».
Тоже, между прочим, «космизм», которым сегодня принято восхищаться. Он внушал бы куда меньше опасений, если б замыслы героев романа остались только на бумаге – увы, у этих героев были реальные прототипы. И утопии пролеткультовцев очень скоро и абсолютно серьезно начали воплощать в жизнь другие — просто «культовцы».
Вот, например, вопрос на засыпку: откуда эти чудовищные инструкции-воззвания? «Сорок тысяч в шеренгу Проверка линии — залп. Выстрел вдоль линии. Снарядополет — десять миллиметров от лбов. Тридцать лбов слизано — люди в брак». Что это, внутреннее распоряжение по ОГПУ? Вовсе нет: процитировано несколько строк из последней изданной книги одного из видных теоретиков Пролеткульта Алексея Гастева «Слова под прессом». Написанной, кстати, почти одновременно с романом Замятина. Для Гастева Машина была новым божеством, а пролетариат — ее новым духовенством. То, что пролетариат, слившись с Машиной, станет хозяином мира, для главного адепта Пролеткульта сомнений не составляло. Между прочим, это у Гастева впервые — на три года раньше Замятина — промелькнул этот чудовищный образ: полностью лишенный индивидуальности «нумер». Другое дело, что Алексей Гастев не видел в этом ничего страшного, наоборот, мир Нумеров представлялся ему желанной утопией, за построение которой и жизнь отдать не грех!
Теперь понятно, что за образ неотступно сопровождал автора романа «Мы». «Наших» он знал прекрасно. Хотя никак не могу взять в толк: как же он, такой проницательный, не смог предугадать единственно возможной реакции власти на свое произведение?
История издания замятинского романа — история, увы, в основном зарубежная, не наша.
Сам-то писатель отнюдь не считал, что составляет пасквиль на идеалы победившей революции (что ему вменили в вину). Это отмечали и первые рецензенты на книгу, наши и зарубежные. Среди коих нельзя обойти молчанием одного рецензента, отметившего по горячим следам: «Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация». Имя написавшего это — Джордж Оруэлл.
Однако в России опубликовать роман не удалось — хотя на дворе стоял не пресловутый 37-й год: еще не отпраздновали и трехлетнюю годовщину революции! Есть версия, что одним из первых читателей замятинского романа был ленинградский партбосс Григорий Зиновьев. Литературной фронды он, естественно, недолюбливал, а Евгений Замятин, занимавший тогда пост председателя ленинградского отделения Союза писателей, в глазах партийного начальства априори вызывал подозрения. Кроме того, можно предположить, что Зиновьев был человеком неглупым и в романе Замятина прочитал как раз то, что и должно было превратить зыбкое подозрение в стопроцентную уверенность.
Короче, партийная цензура роман «Мы» завернула. Однако тогда, в 1921-м, это еще не означало, что за автором тут же прикатил «черный воронок» и не только опальная книга, но и сам он бесследно сгинул в черной дыре ГУЛАГа. Вскоре все это придет, пока же в стране допускались литературные дискуссии, многие советские авторы свободно печатались за рубежом и вообще позволяли себе то, за что потом — не пройдет и десяти лет — придется расплачиваться свободой и жизнью. Но роману Замятина не повезло: на этой книге (первой такой жертве в советской литературе?) был удачно апробирован определенный метод «литературной полемики», хорошо послуживший в дальнейшем. Еще ненапечатанный роман цитировали и громили в печати — по рукописи! Каким-то образом ее содержание стало известно спорым и разгоряченным азартом охоты борзописцам, и травля началась.
В отчаянье автор переправил рукопись за рубеж, и первое издание романа «Мы» вышло в Праге на чешском языке. В 1924 году его перевели с чешского на английский, после чего книга пошла гулять по всему миру. Только в 1927-м Замятин впервые прочитал свое произведение на родном языке, на котором оно и было написано. Но снова — Прага, эмигрантский журнал «Воля России».
Пошла вторая волна охоты на еретика (Замятин, кстати, очень любил это слово!), причем на сей раз дело не ограничилось разносами в газетах. Писателя фактически отлучили от литературы: были запрещены или просто сняты без всяких объяснений его пьесы, одна за другой вылетели из планов издательств книги. День ото дня вокруг Замятина росла зловещая пустота.
Чем это грозит, он догадывался. Нужно было делать выбор, и в 1931 году Сталин получил его письмо. По сути, это прошение о помиловании: «Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли». В конце письма автор просит заменить ему высшую меру наказания («если я действительно преступник и заслуживаю кары») на высылку из страны.
И неожиданно получил милостивое (так и хочется написать по-старинному: высочайшее) разрешение на эмиграцию! Известно, что похлопотал за опального коллегу Горький: автор уже написанных к тому времени «Несвоевременных мыслей» прекрасно понимал, что ждет Замятина в недалеком будущем, останься он на родине. Тот еще счастливо отделался! Другой еретик, известный экономист Александр Чаянов, опубликовавший в том же 1920 году роман «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», поплатился за свою литературную утопию жизнью…
В ноябре 1931 года уже тяжело больной Замятин покинул родину. Алексей Ремизов вспоминал, что его друг «приехал с запечатанными губами и запечатанным сердцем». Замятин стал последним советским писателем, которого Сталин отпустил за кордон, позже аналогичной «милости» для себя не удалось добиться даже хлопотавшему за Замятина Горькому.
Спустя шесть лет Евгений Иванович Замятин скончался в Париже от астмы — как тогда говорили, от грудной жабы. Провожавшие его в последний путь на тихое парижское кладбище для бедняков редкие друзья — художники-эмигранты Мстислав Добужинский и Юрий Анненков, вероятно, были в курсе последних новостей из России. В Москве только что закончился очередной Пленум ЦК, на котором были исключены из партии Бухарин и Радек. Их арестовали прямо во время работы Пленума, в вестибюле, и когда принималось решение об исключении, оба уже находились на Лубянке.
Прозорливо увиденная Замятиным Машина, испепеляющая электрическим огнем всех недовольных режимом Благодетеля, уже работала на полных оборотах.