Состоявшаяся встреча, которой не было. Отар Иоселиани

Всех, о ком пишу, как о персонажах, знаю или знал лично. Всех, кроме Отара Иоселиани. Один раз видел его в Москве, в старом особняке на Воздвиженке (тогда Кропоткинской), занятом под Дом ученых. Он говорил перед публикой о себе и своем фильме «Пастораль».

Неслучайные случайности

Любил и люблю фильмы, снятые этим человеком. Но тогда не это в первую очередь заставило меня оказаться там.

Осень 1979 года. Я старший научный сотрудник Института системных исследований. Меня, что называется, «держат», буквально прикрывают люди, симпатизирующие мне: Станислав Шаталин, Олег Пчелинцев. Заканчивался цикл моих работ по элементарному анализу детерминаций (правил). Первые образцы ДА-систем почти готовы. Общегородской семинар по математическим методам и методам измерений в социологии и психологии, который я вел тогда в здании института, близился к завершению. Все, кого я знал из активно работающих в этой области, там уже выступили. Очертания элементарного анализа правил были ясны до конца. Оставалось написать монографию. Что дальше? Вопрос возник еще осенью семьдесят восьмого. Предвидеть события на два года вперед было несложно. А дальше? Ответа не знал. И тогда помог Иоселиани. Протянул руку и помог. Не зная, не думая о том.

Жизнь ученого никогда меня не привлекала. Внутренне я никогда ею не жил. Работа над математической теорией правил была, как весло перевозчика, врученное судьбой. Я обязан был сделать ее, перед собой обязан. Чтобы уметь соотносить в себе надличностные точные знания о мире и личностные знания о людях. Наука против драмы и комедии человеческих отношений.

Близился момент, когда, казалось, за судьбу детерминационного анализа я мог быть спокоен. Я ошибался. Мало было сделано, а казалось — много. Об Аристотеле внутри моей теории правил еще ничего не знал, не подозревал даже. За всем, что удалось понять, смутно просматривалась физика платоновских форм, но только смутно.

С другой стороны, звуки гитары, отношения с людьми просили поддержки. Той, что сцена оказывает актеру, инструмент — музыканту, мольберт с холстом — художнику.

Москва — множество маленьких деревень. Друзей и знакомых много, но если о том, что в главном, моя деревня была крошечной. Повезло еще, что был в ней не один. Сообществом были два моих самых близких друга, художники-живописцы. Светлана Богатырь, ее холсты сопровождают книгу, откуда этот отрывок, и еще один, он потом выбрал мир, далекий от моего. Они видели, как я живу, сопереживали, помогали теплом и верой в осмысленность моих усилий. Не ученые, а художники в самый сложный для меня период поняли и поддержали в главном то, что стало в итоге физикой Логоса. В течение многих лет я был свидетель их каждодневной работы над холстами. Жизнь всеми путями сходилась к этой работе, словно к скрытому центру притяжения, где, как лучи в фокусе собирающей линзы, концентрировался смысл всех событий вокруг и в нас самих.

Тонкий слой краски на холсте медленно, день за днем становился судьбой моих друзей. Я видел, как это происходило. В моей же собственной судьбе место, которое у них было занято мольбертом, палитрой, тюбиками, мастихином, кистями, грунтовкой и всем, что ведет к красочному слою на нем, было устроено очень плохо. Я играл на гитаре, но пальцы не слушались. Писал слова, но они не были человеческими. Я хотел говорить, но был нем.

И тогда я понял, что должен серьезно заняться тем, что поддерживает душу в ее желании быть живой. Надо было пройти гуманитарную часть пути. Во всем, что касается эйдосов безлюдного мира, жизнь души была кое-как обустроена, помогало образование физика-теоретика. Но жизнь в Логосе вблизи от его ядра, где образы мира возникают в душе как персональные, не поддержанные именами, словно слепые мандельштамовские ласточки со срезанными крыльями, была обустроена плохо. Матвеева, Галич, Окуджава, Ким помогали, но не во всем. Надо было что-то делать.

Что, я не знал. Приобщение к чужому бессмысленно. Путешествия бесполезны. «Бесплодна и горька наука дальних странствий» — иллюзий на этот счет не было никогда. Мое было всегда со мной. О смене профессии нечего и думать, когда единственная профессия — собственная жизнь.

Что касается внутреннего, что-либо менять я не хотел. Все шло как надо. Что же касается внешнего, надо было убрать лишнее. Лишней была научная среда. Делая детерминационный анализ, я поневоле вынужден был терпеть формы выхолощенной, бедной, вялотекущей и во многом бессмысленной жизни, которой живет научная среда. Хорошие люди. Но особого рода душевная слепота, иногда добродушная, иногда агрессивная, царит в мире современной науки. Теперь, когда с анализом правил все встало на свои места, я почувствовал, что буду преступником по отношению к себе и своей душе, если не освобожусь от того, что не нужно ни сердцу, ни уму.

События жизни непредсказуемы. Они кажутся случайными. Но из них лепится неслучайная жизнь. Что завтра, знать не могу. Но знаю, что случайности, становящиеся неслучайными, бывают разные. В стенах научного института одни, за кулисами театра другие. И я принял решение.

Осенью 1978 года я сжег мосты. Объявил, что уйду через два года, и точно назвал время — осень восьмидесятого. Сказал, пойду туда, где жизнь ближе к жизни. Шаталин среагировал сдержанно. Пройдет, мол, два года, там посмотрим. Остальные смотрели с любопытством: ну-ну…

Куда уйду, я не представлял. Был образ какого-то жизненного пространства, где события подчиняются воле художника, которому я доверяю в его амплуа (не обязательно — принимаю как свое).

Может, театр, может, киностудия, еще что-то. Моя роль была неопределенной. Со стороны это выглядело странно, ареально. Это не беспокоило. Я умею и люблю быть полезным людям, когда сами они и их дела мне симпатичны. Руки на месте, голова и сердце тоже. Хорошо бы найти работу, близкую к амплуа актера или музыканта. Но придется мыть полы, таскать ящики — тоже неплохо. Что угодно, лишь бы видеть, слышать, соотноситься с тем, что происходит. А там моя забота, как с этим обойтись. Я был готов на все.

Встреча

Предстояло от слов и мыслей перейти к делу. Это оказалось непросто. Время шло, срок приближался. И тогда явился персонаж. Не реальный человек, а персонаж по имени Отар Иоселиани. Он помог укрепиться в моем решении, планах и в конце концов исполнить их. Случилось это так.

Фильм «Жил певчий дрозд» я знал давно. Не любить его, по-моему, невозможно. А тут, словно по заказу, в кинотеатре «Тбилиси» целую неделю показывали фильмы Иоселиани. Я посмотрел все. Там были и «Певчий дрозд», и «Георгобистве» («Листопад» в русском приблизительном переводе), где жизнь вина, словно клеенка Пиросмани, где нарисованы судьбы людей. И «Пастораль», где трещины в грузинской культуре, выглядевшие в более ранних фильмах крокелюрами на старой живописи, приняли вид разрывов, грозивших катастрофой (потом она и разразилась, Иоселиани все предвидел). Какие-то еще фильмы, не припомню.

Я посмотрел и понял, что пространство, подчиненное воле этого художника, то, которое мне нужно, чтобы решать свои проблемы.

Стал думать, что делать. Очевидно, надо было ехать в Тбилиси. Как? К кому? У меня никого там не было. Позвонил Юлику Киму, попросил поддержки. Я слышал, что у него в Грузии много друзей. Мы встретились в метро на Павелецкой. Он спросил, чего я хочу от Иоселиани. И вообще, зачем все это. Я стал говорить, что хочу изменить случайности, которые меня сопровождают. Под критическим взглядом Юлика слова жухли, все выглядело абстрактным умствованием. Он сказал, что Иоселиани как раз в Москве, на днях будет выступать в Доме ученых. Так я оказался на той «встрече кинорежиссера Отара Иоселиани со зрителями». Пошел туда с твердым намерением подойти и поговорить.

Внешне все действительно было как «встреча кинорежиссера» со зрителями, «разговор» с ними. Иоселиани говорил. Забыл что, помню обрывки и атмосферу. Люди из зала задавали вопросы. Иоселиани отвечал. Но ни встречи, ни разговора не было.

В конференц-зале ученого дома над головами людей взлетали их вопросы, как воздушные шары, надутые уплотненной пустотой. Они летели на сцену. Там сидел или стоял, не помню, Иоселиани. Некоторые шары он пропускал, они пролетали мимо. Некоторые брал в руки и прокалывал, или они сами лопались. Когда пустота, сжатая оболочкой, высвобождалась, раздавался хлопок. Пустота возвращалась во всеобщее ничто. Иоселиани пожимал плечами. Его спросили, что он любит. Он ответил: «Я люблю пить вино». Надо хотя бы немного знать Грузию, чтобы оценить этот ответ. Потом показали фильм «Пастораль».

Я подумал тогда, что для него делать фильмы — единственная возможность сохранить себе жизнь среди людей. И еще, что у меня к нему нет вопросов. И сказать ему нечего. Я не подошел к нему. Просить о том, что мне было крайне важно, посчитал бессмысленным. Обремененный своим, он меня бы не понял. И сейчас думаю, что поступил тогда правильно.

В сущности, то был еще один урок для меня: человек сам в себе и тот же человек во мне — не одно и то же. Разные персонажи, хотя у них и одинаковое имя. Иоселиани в себе был далек от меня. В атмосфере, заполненной пустыми надутыми шарами, я не был уверен, что он не спутает меня. Еще налепит на меня наотмашь маску, от которой потом не поймешь, как избавиться. В той атмосфере он был закрыт наглухо. А другой атмосферы не было.

В то же время этот человек отдавал себя в своих фильмах всем, кто пожелает. Отдавал бескорыстно, без утайки, с аристократической щедростью. Всем, значит и мне. Я принял подарок. Так во мне появился тот Иоселиани, в создании которого я разделил авторство с живым человеком, не спрашивая на то его соизволения. Столь же реальный, как и живой. Этот человек был открыт ко мне. В общении с ним препятствий не было. Я понял, чтобы решить мои собственные проблемы, мне не надо обременять живого Иоселиани. Достаточно обратиться к персонажу, он мне поможет. И тогда я принял решение ехать к персонажу Иоселиани в Тбилиси, понимая, что, в общем, неважно, попаду я к нему реально на работу или нет. Важно, что жизнь, изменив внешнее (не внутреннее) направление, получит новое качество, которое мне было нужно.

Миша Бермант работал, как и я, у Шаталина. Он знал о моих планах. Судьбе было угодно, чтобы он познакомил меня со своим другом юности Муртазом Бабунашвили. Тот был проректор по науке в Институте управления народным хозяйством Грузии. Он бывал в нашем отделе, участвовал в научных конференциях, которые проводил Шаталин. Он откликнулся, взялся помочь. Знакомство с ним я отношу к цепи реальных событий, происшедших в моей жизни благодаря созданному мной персонажу Иоселиани.

В марте восьмидесятого я закончил монографию «Детерминационный анализ» и сдал ее Владимиру Левантовскому в Главную редакцию физико-математической литературы издательства «Наука». Ее не было в официальных планах. Рекомендации нобелевского лауреата Леонида Канторовича и Станислава Шаталина помогли, чтобы ее приняли в печать. А когда наступила осень, я уволился из института, сел на поезд и уехал в Тбилиси. Муртаз ждал меня на перроне. Был стол у него дома, мы сидели, а потом меня унесли в больницу на носилках без сознания. Прямо за столом у меня открылось сильнейшее желудочное кровотечение, много крови было потеряно. Тбилиси начался с больницы и капельницы. Мудрое начало. Только к Новому году я появился в институте, как тень. С пониманием и щедростью, за которые я буду благодарен ему всю жизнь, Муртаз помог мне прожить в этом чужом для меня городе почти год, как я хотел. Год жестокий и щедрый. Его я ни за что не согласился бы вычеркнуть из своей жизни или заменить каким-нибудь другим.

Горячий хлеб

Иоселиани не было, той осенью он уехал в Париж и остался там. Но это уже не имело никакого значения. Я скоро понял, что даже если бы он был в Тбилиси, у меня не было никаких шансов попасть в пространство, где совершалась обыденная работа над съемками его фильмов. Одно то, что маленькая восьмиметровая «дворницкая под крышей», которую мне выделили для ночлега, находилась в институте, где работал Муртаз, создавало вокруг меня облако персонажей, среди которых, как оказалось, наряду с нормальными людьми были и отъявленные мерзавцы. Маску одного из них на меня однажды налепил персонаж из фильма «Георгобистве». Еще с одним я познакомился благодаря другому симпатичному человеку, кинорежиссеру, работавшему с Тенгизом Абуладзе. Что там внешняя власть! Все в нас.

Встреча не состоялась. Но то, что мне было нужно, как воздух, Иоселиани дал и без того. Он приоткрыл передо мной отношения Грузии с виноградной лозой, обвивающей крест в руке святой Нины. Подарил встречи с Шуриком Галустовым, Вовой Садовским, Юрой Чикваидзе, Эдиком Менабде, Еленой Надирадзе, Дато Бухрикидзе, Лией Асанишвили. Привел меня к аромату жареного лука, легким звукам кем-то задетых клавиш над улочками под Мтацминдой. Благодаря ему я чуть-чуть узнал Грузию, свою родину.

Я родился в 1943 году рядом с устьем реки Риони, в землянке возле села Кулеви. Прожил там три месяца.

Запах горячего хлеба в старом городе в косых лучах утреннего солнца стал для меня именем того, что делать, к чему стремиться. Вдыхая его, я дал обет сделать в жизни сопоставимое с ним по сумасшедшей сопричастности к сути бытия. Тоже его подарок. Когда через три года в Театре на Таганке ко мне явился Аристотель, вместе с удивлением я испытал огромную радость. Понял, пусть не во всем, что хотел, но хоть в чем-то могу почувствовать себя вровень с тем запахом хлеба.

Все, о чем пишу, происходило со мной. Но это и эпизод из второй жизни Иоселиани, никуда не деться. Так что рассказ все-таки о нем. Право быть соавтором его второй жизни он дал мне, как и миллионам других, очень просто: позволил быть его зрителем. Как устраивается вторая жизнь? Да вот и так тоже. Так возникают связи между людьми, образуется их ажурная вязь. Знакомиться лично не обязательно. Человек живет, оставляет знаки, что жив или был жив когда-то. Другой берет их, делает своими. Этого бывает более чем достаточно. Случается, знаки приходят из далеких времен. Что ж, они от этого не становятся менее действенными. Связи между людьми не подвластны, вообще говоря, ни времени, ни пространству.

Сергей Чесноков