Новое время – новые песни
В лето Господне 887-е доблестные парижане спасли себя и Францию. Полтора года небольшой город выдерживал осаду от свирепых норманнов — и устоял, не пропустив вражьи драккары вверх по Сене. Увы: никто во Франции не верил в возможность такого чуда, и потому никто не помог парижанам извне! Отчаянное мужество граждан подогревалось страшной памятью сорокалетней давности: тогда норманны впервые поднялись по Сене и разорили Париж дотла.
В конце концов, защиту Парижа возглавил молодой граф Одо — сын Роберта Сильного, который впервые начал побеждать норманнов и был прозван «Маккавеем франков». Подобно Иуде Маккавею, Роберт пал в победном бою от меча коварного конунга Хастингса; теперь этот конунг осаждал Париж — и сын отомстил за отца, отстояв родной город.
Кому, как не Одо, быть теперь королем Франции ? Ведь он — тоже правнук Карла Великого (по матери); притом Одо доказал свое право на трон подвигами…
Так рассуждали многие французы в 887 году. Они возвели на престол Одо Парижского, которому довелось стать родоначальником новой королевской династии Капетингов. Но случилось это сто лет спустя — после многих тяжких испытаний, выпавших на долю новорожденного этноса французов в пору последних королей Каролингов и первых нормандских герцогов (вчерашних конунгов). Самый удачливый из них — Роллон, или Хрольв Пешеход, ровесник Одо — участвовал в осаде Парижа и сделал свои выводы из неудачи.
Французы, наконец, научились сражаться за свою жизнь и имущество; время повсеместного безнаказанного грабежа прошло. Значит, пора выкраивать себе удел на побережье: там конунг, его ярлы и викинги будут «доить» своих крестьян так же уверенно, как это делают предводители франков — герцоги, бароны и дружинники.
А пока нужно учиться править по-королевски, не допуская самоволия соратников и союзников. Ведь осада Парижа не удалась только потому, что в войске норманнов не было единоначалия. Все уважали старого Хастингса; но вернувшись в свой шатер, каждый ярл исполнял лишь те приказы конунга, которые ему выгодны или льстят его самолюбию. Для уверенных побед нужен иной стиль руководства: чтобы каждая заслуга была награждена, а каждая вина наказана. Этого трудно добиться; но ради такой власти стоит бороться всю жизнь — подобно Карлу Великому. Сумеют ли потомки Хрольва Пешехода сравниться с самым удачливым из франков? Пусть попробуют! Их родоначальник оставит им хорошее наследство…
Пока будущий герцог Нормандии мечтает о единовластии в чужой стране, те же мечты посещают на родине его сверстника — Харальда Косматого, сына Хальвдана Черного. Если этот юноша выживет, то получит опасное наследство: ведь его отец недавно избран конунгом Страны Фьордов. Избран голосами оседлой части ее населения — тех бондов, которые не рвутся в открытое море, а хозяйствуют дома, охотно отпуская в набег своих домочадцев. Если ты родился с шилом в пятке — ступай на корабль, да не возвращайся без добычи! Если найдешь лучшую долю за морем — оставайся там, подобно Ингольфу Арнарсону. Тот открыл Страну Льда (Исландию) и поселился в этой неуютной земле, где даже деревья не растут. Но топить печь можно и торфом; рыбы в окрестных водах хватает, а главное — ни одного сильного соседа поблизости! Нам бы так жить в родной Стране Фьордов…
Но свободные ярлы хотят воли только для себя — такой воли, к которой они привыкли в набегах на южные земли. Мирное сосуществование ярлов и бондов не получается: кто-то должен уйти навсегда. Для этого бонды избрали конунгом Хальвдана: пусть хоть со свету сживет свободных ярлов, но укротит их спесь и обеспечит нашу собственность! К концу IX века эта задача будет решена усилиями отца и сына.
Очень многие ярлы и викинги, изгнанные Харальдом из Страны Фьордов, найдут свою судьбу во Франции — или в наемном войске Альфреда Великого в Англии, или в лесных глубинах Руси. А те, кому Судьба не улыбнется, прославят свою стойкость в бедствиях замечательными песнями и сагами. Эгиль Скаллагримсон, Рагнар Лодрброк, Убба Бескостый — эти воины-скальды при жизни считались неудачниками, в отличие от Харальда Косматого или Хрольва Пешехода (которые не оставили потомству автобиографий).
Сдвинемся теперь на Балтику и еще южнее — вдоль длинной цепи волоков между узкими лесными реками, которую вскоре назовут «путем из Варяг в Греки». В IX веке этот путь уже известен — но обжит скорее воинами, чем купцами: слишком опасно плыть по одной реке с удалыми норманнами. Впрочем, на волоках сами норманны часто становятся жертвами местных жителей — и потому несколько сдерживают свой темперамент в контактах с балтами, финнами или славянами. Разница в экономике и быте этих племен и скандинавов незначительна; местные удальцы легко вступают в проезжие дружины викингов (варягов), вместе с ними плывут на юг — к прославленному богатством Миклегарду.
Так прозвали Константинополь норманны в 860 году, когда они впервые явились сюда из Киева за добычей и славой. На престоле тогда был Михаил III Пьяница (вернее, Гуляка): он и вошел в историю, прогуляв налет северных варваров-мореходов на свою столицу. Мощные стены оказались неприступны для варягов и киевлян — но богатые пригороды были разорены, прежде чем базилевс вернулся в столицу с восточного фронта, где шла бесконечная война с мусульманами.
Главою города в те опасные дни оказался новоиспеченный патриарх Фотий — недавний чиновник и профессор, сменивший в 858 году неугодного базилевсу патриарха Игнатия. Глядя с городской стены на неслыханных варваров, Фотий испытывал не столько страх, сколько любопытство исследователя — и отчасти угрызения совести. Варвары явились в империю раньше, чем имперцы явились к ним — в лице разведчиков или проповедников слова Божьего! Это упущение нужно исправлять…
Фотий вступил в переговоры с вождями варваров и узнал много интересных новостей. Оказалось, что нынешние налетчики явились с берегов Борисфена, откуда 20 лет назад в Константинополь прибыло первое посольство. Тогда базилевс Феофил не проявил интереса к дальним варварам — и вот его сын расплачивается за бездействие отца! Фотий решил прервать этот заговор равнодушия и стал проповедовать слово Божье дикарям, одновременно договариваясь о выкупе за сохранение еще не разоренных столичных предместий. Очень помогли тогда патриарху его молодые ученики: Мефодий, Константин и Климент. Вскоре эта троица отправилась проповедовать на Балканы — и в 864 году добилась большого успеха: хан болгар и славян Борис принял крещение с именем Михаила. Можно вспомнить, что прадед этого хана Крум в свое время добил свирепых авар, но также отрубил голову базилевсу Никифору, который разорил его столицу. Вот как надо и как не надо обращаться с сильными варварами!
Сейчас старик Фотий может спокойно вспоминать былые потрясения. Он уже не патриарх; новый базилевс Лев VI сместил его, едва взойдя на трон. Фотий не в обиде на бывшего ученика, ему не привыкать: просто базилевс опять захотел улучшить отношения с Римом, а для всех римских пап Фотий олицетворяет раскол между Востоком и Западом. Наивные люди! Этот раскол начался давным-давно и стал необратим.
Очевидно, за четыре столетия на Западе и на Востоке выросли новые народы: для них напоминание о единой Римской державе — пустой звук. Нынче Западный Рим обратился лицом к своим полуварварам: немцам, французам, бургундцам, аквитанцам, англам, саксам. То же самое сделал Восточный Рим, направив миссионеров в Моравию, Болгарию и Хазарию. Диалог с этими новыми народами гораздо важнее для греков-ромеев, чем очередная перебранка с итальянцами!
Фотий рад, что он внес решающий вклад в просвещение варваров на Балканах и вокруг Понта: ведь они станут опорой древнего Византия, если силы греков иссякнут в вековой борьбе с исламом!
Опасными казались (по привычке) атаки арабов с востока — хотя этот прилив уже сменился отливом. После смерти грозного Маамуна и его брата Мутасима трон халифов в Багдаде стал игрушкой в руках начальников гвардии — а гвардейцами служили государевы рабы (гулямы), обычно родом из тюрок. Потеряв свою степную державу, эти удальцы часто делали карьеру в исламских войсках — пока коренные арабы и персы увлекались торговлей, поэзией или богословием. Научный прогресс в халифате Аббасидов также остановился до лучших времен — пока на смену единой исламской державе не придет пестрое великолепие национальных эмиратов, султанатов и халифатов.
В середине III века Хиджры ни один правоверный мусульманин не мог вообразить одновременного правления двух или трех халифов из разных династий. Но через полвека эта фантастика стала реальностью — в лице кордовских Омейядов, багдадских Аббасидов и каирских Фатимидов. Впрочем, еще при жизни патриарха Фотия самыми опасными для Византии мусульманами сделались шииты из Северной Африки (Алжира, Туниса) — будущая опора Фатимидов.
В IX веке все взрослеющие этносы Европы старались скорее обособиться от чужаков в тех или иных границах, чем брать на свои плечи бремя вселенской империи. Те же тенденции преобладали в исламском мире, где намечался раздел Халифата — и даже в Китае, где разваливалась империя Тан. Грекоязычный, православный Константинополь оставался центром единственной империи, достойной этого названия.
Причину уникальной стойкости Византии легко понять: в смутах VII века эта держава уже потеряла те земли, где преобладало иноязычное либо иноверное население. Однако в религиозных распрях VIII-IX веков правители Византии упустили хороший шанс расширить зону имперской культуры за счет новокрещеных варваров. Действия Фотия в этой сфере запоздали: оттого Византийское содружество этносов не успело охватить даже Восточную Европу, от Дуная до Кавказа. Византия устояла перед натиском мусульман и болгар — но ценою своего превращения в НАЦИОНАЛЬНОЕ государство ромеев, первое среди равных монархий новой Европы.
Напротив, в Дальневосточной ойкумене бытовое и культурное единство большинства жителей нерушимо уже в течение десяти веков — со времен унификации Поднебесной в рамках империи Хань. Да, она рухнула одновременно с Римской империей; но это был лишь кризис власти, а не кризис экономики или идеологии. Многомиллионное земледельческое население в долинах Хуанхэ и Янцзы продолжало жить привычным бытом, подавляя любых тиранов или варваров численно и культурно даже тогда, когда те подавляли его политически. Более двух веков — с 310 по 550 годы — верховная власть в Поднебесной находилась в руках тех или иных варварских вождей: хуннов или цзелу, сяньби или тангутов, тибетцев или табгачей. Но в середине VI века китайская нация вновь воспрянула, как Феникс из пепла, — и вновь объединила Поднебесную в рамках империи с переменными династиями: сперва Бэй-Чжоу, затем — Суй, потом — Тан.
Сейчас, три века спустя, империя Тан погибает почти так же, как погибала империя Хань: не под ударами внешних варваров, а под напором внутренних противоречий общества. Как только пограничные воеводы разгромили державу уйгуров (в 861 году), придворные евнухи и чиновники затравили вояк доносами. Как только армия была обезглавлена, начались солдатские бунты, подавлять которые пришлось с помощью прирученных еще Ли Ши-минем степняков — тюрок из племени шато.
Между тем в Великой Степи начинается очередная вековая засуха. Трасса западных циклонов и восточных муссонов сдвинулась к северу: степь стала непригодна для скотоводства, и тюрки-шато вынуждены переселяться на плато Ордос — внутрь северной петли Хуанхэ. Напротив, климат Приамурья из очень влажного стал умеренно влажным. Это благоприятствует хозяйству монголоязычных племен киданей: в ближайшие десятилетия они навяжут Поднебесной свое имя — «Китай». Так к северу от Хуанхэ наметилось соперничество трех претендентов на высшую власть в Поднебесной: националистов во главе с Чжу Вэнем (он в 907 году создаст империю Хоу-Лян); тюрок во главе с Ли Кэ-юном (он объявит себя первым императором Хоу-Тан); наконец, киданей во главе с Елюем Амбаганем.
Этому храбрецу и хитрецу особенно трудно основать империю, поскольку кидани непривычны к царской власти. Вожди их восьми племен чередуются на посту верховного правителя, исполняя эту должность по три года. Но что помешает удачливому воеводе, заняв этот пост и подучившись коварству у имперцев, не отдавать власть, а перебить всех конкурентов? Так поступил на закате династии Хань юный Таншихай — вождь племени сяньби. Так же поступит в 907 году его далекий потомок Амбагань, прельщенный бесхозным наследием империи Тан.
В долгой и трудной войне против тюрок-шато кидани одержат победу — в основном потому, что тюрки, раньше своих соперников переселившись в Поднебесную, быстрее киданей подвергнутся там бюрократическому разложению. В 936 году правящий род тюрок (носящий фамилию Ли — по усыновлению их предка императором Ли Ши-минем) будет истреблен при очередном восстании коренных китайцев. После этого лучший воевода племени шато — Ши Цзинь-тан — признает своим сюзереном сына покойного Амбаганя — Елюя Дэгуана. Затем кидани беспрепятственно овладеют северной половиной Поднебесной ойкумены — и не уступят ее южанам, даже когда те воссоединятся (в 960 году) под руководством Чжао Куан-иня — основателя следующей династии Сун.
После распада империи Тан Север и Юг Китая останутся разобщенными три столетия — до той поры, пока наследники Чингисхана не овладеют обеими половинами Поднебесной. Такова природная закономерность: пробыв в имперском единстве долгий срок (3-4 столетия), Поднебесная ойкумена почти столь же долго «отдыхает» от имперского величия, подвергаясь владычеству очередных варваров.
Перенесемся теперь из восточного конца Шелкового пути в западный конец его северной, степной ветви. Здесь нет великих держав с давней имперской традицией — и степняки могли бы жить привычным бытом, умеренно обогащаясь за счет пошлин от проезжих купцов. Но денежное место не бывает пусто: если его не заняли имперские бюрократы, то его приватизируют торговые хищники. Именно так получилось в Хазарии в начале IX века. В конкурентной борьбе торговых компаний победу одержала самая организованная из них — иудейская. Ее лидер Обадия произвел в 809 году переворот и стал бессменным премьер-министром при утратившем власть хакане. С тех пор в Хазарии сложилось двоевластие: пост хакана занимает потомок тюркской династии Ашина (принявший иудаизм), а фактическую власть, военную и торговую, держит коренной иудей, приняв титул малик («царь») для проезжих купцов, или бек — для тюркоязычных кочевников.
Однако верховная власть торговой компании не уравновешена в Хазарии ни гласом народным, ни гласом воинским. Основная масса коренных хазар проживает вокруг дельты Волги, занимаясь огородничеством и рыболовством; вечевой традиции здесь никогда не было. Напротив, она была сильно развита среди степняков — но исчезла в ходе гражданской войны, когда Обадия победил военных демократов силами наемных мусульман. В итоге основная масса жителей Хазарии не получает никаких благ от транзитной торговли с Европой, Средней Азией и Китаем. Выключенные из политики овощеводы и рыбаки платят большие налоги, но не подвергаются религиозной дискриминации; власть и торговля монополизированы иудейской верхушкой. А что же степняки: тюрки (гузы), мадьяры, печенеги? По мнению правителей Хазарии, их слишком много: нужно приручить их часть, необходимую для войска, а прочих отогнать подальше.
Мадьяры и гузы уже отошли от Волги на запад — к Днепру и дальше, к Дунаю; печенеги стали служить правителям Хазарии за плату, держа в подчинении всех жителей Предкавказья. Кроме них, в Хазарии сохранилась мусульманская гвардия: составленная из иноверцев-наемников, она способна защитить правителей от любого восстания подданных. Такое равновесие сил держится уже 70 лет — и продержится еще столько же, а потом Хазария погибнет в одночасье. Почему так получилось?
Обратим наш взор за Днепр, где хазарская торговая компания столкнулась с иной дикой силой: варягами, стремящимися в легендарный Миклегард. Центром столкновения стал Киев — место далеко не бесхозное. Еще в VII веке тут сложилось некое княжество, в котором потомки готов (росомоны) смешались с западными пришельцами — славянами и с теми кочевниками, которые бежали на север из зоны конфликта булгар и хазар. Все эти этносы как-то ужились вместе, и когда Хазария временно ослабела под натиском Халифата (в 730-е годы), киевский правитель заявил о своем равенстве с владыками хазар и булгар, приняв титул «хакан-рус». Но в IX веке новое правительство Хазарии, установив контроль над торговыми путями в Причерноморье, не пожелало терпеть независимый путь из Варяг в Греки. Видимо, киевляне не смогли отразить натиск хазар и даже были ими разоружены (согласно летописной легенде).
В таком незавидном положении население Киева приняло плывущих по Днепру варягов, как возможных союзников и избавителей от хазарского ига. Но удальцы-скандинавы были совсем не готовы к такой социальной роли! Пришлось киевлянам искать новый образ жизни вместе с варягами. Первый шаг в эту сторону — посольство в Константинополь в 838 году — закончился безуспешно. Базилевс Феофил, поглощенный войнами против мусульман на востоке и болгар на западе, не спешил включить новых варваров в Византийское содружество наций. Тогда самые активные киевляне, отчаявшись, попробовали принять варяжский образ жизни: в 860 году это вылилось в совместный поход руси и варягов на Царьград. Добыча была велика — но досталась она не всем, а византийские купцы перестали наведываться в Киев. Тогда лидеры киевских русов поняли: прежде чем договариваться с варягами, нужно их воспитывать в долгом тесном общении.
Час удачи пробил в 882 году: с севера по Днепру в Киев приплыл конунг Хельги (по-славянски — Олег). Накопив немалый опыт общения со славянами в Ладоге, Руссе или на Городище (близ будущего Новгорода), Хельги оказался не у дел после смерти своего побратима Рюрика и решил свить гнездо в более подходящем месте. В Киеве интересы пришлого конунга и местной знати редкостно совпали. Выяснив это, Олег убил местных предводителей: варяга Аскольда и Дира (это был, видимо, хакан-рус) — и предложил киевлянам себя в качестве нового вождя.
Колебаний в выборе не было; было согласование условий договора о разделе власти и о направлениях внешней политики. Киевлянам нужна успешная война против хазар и регулярная торговля с Византией. Чтобы это обеспечить, нужен контроль над всем путем из Варяг в Греки — точнее, над всеми источниками сырья в рамках лесной полосы. Столь великая задача требует большого постоянного войска: вот и занятие для многочисленных варягов, каждое лето спускающихся по Днепру!
Так в 880-е годы вокруг Киева сложилась «Днепровская Нормандия, яже рекомая Русь». Сотрудничество разных этносов было богато конфликтами, но плодотворно. Можно сравнить темпы обрусения варягов на Днепре и норманнов — в низовьях Сены. В середине Х века третий герцог Нормандии (внук Роллона-Хрольва) пожелал обучить своего сына чистой норвежской речи. Для этого пришлось нанять учителя в Стране Фьордов: ближе знатоков старины не нашлось. В эти же годы внук (или правнук) Олега (или Рюрика) — варяжский конунг и славянский князь Святослав Игоревич подрастал в Киеве, свободно беседуя на обоих языках со своими разноплеменными дружинниками и мечтая разгромить Хазарию…
Это, как известно, Святославу удалось — хотя ранее Олег и Игорь терпели неудачу в этом предприятии. Причина, видимо, в том, что первые киевские конунги не умели договариваться со степняками. Но без степной конницы не добраться до сердца Хазарии — города Итиля, процветавшего в дельте Волги. Для полной победы над Хазарией Киеву нужен союз с обиженными ею кочевниками. В конце IX века эту роль могли бы сыграть мадьяры: не случайно в киевской летописи о них не сказано ни одного дурного слова. Но, видимо, конунг Хельги не решился на авантюрный поход в глубь степи, пока не сплотил свое княжество вокруг Киева и вдоль Днепра.
Тогда мадьяры откочевали на самый дальний запад Великой Степи — в Панноною, опустевшую после разгрома авар франками и булгарами. Здесь возникла Венгрия — сильная держава кочевых язычников, сто лет наводившая страх на немцев и итальянцев, славян и болгар. Только крещение мадьяр в конце Х века восстановило в этом регионе худой мир. Святославу же пришлось воевать против хазар и печенегов (когда они поссорились) в союзе с гузами — отдельными родами тюрок, вышедшими из хазарской державы и поселившимися в Поднепровье, рядом со славянами. Позднее они под именем «торков» стали органичной частью Киевской Руси. Кстати, разгром Святославом иудейской торговой компании с центром в Итиле в 965 году привел к господству на Волжском торговом пути исламской торговой компании, со столицей в Хорезме. Денежное место не бывает пусто! После этого в Поволжье начал быстро распространяться ислам — ибо свято место также пусто не бывает…
Спектр человеческих идеологий в конце IX века почти столь же (а местами — гораздо более) пестр, как спектр этносов и государственных образований. Понятно, что три мировые религии: христианство, ислам, буддизм — и ряд сходных национальных идеологий (даосизм в Китае, зороастризм в Иране, индуизм в Индокитае, иудаизм на Ближнем Востоке) охватили большую часть человечества своим влиянием. Легко понять сохранение племенных культов у множества этносов, не включенных в державный образ жизни. Менее понятно (и более интересно) интенсивное ВЕТВЛЕНИЕ мировых религий в умах и душах значительного числа подданных и соседей великих держав. Например, в IX веке часть волжских булгар приняла ислам — чтобы подчеркнуть свое противостояние враждебным соседям (хазарам). Аналогично, грузины приняли православие — чтобы не объединяться в вере с соседями монофизитами (армянами), которых объединяла с грузинами общая династия князей — Багратиони.
Но были и более увлекательные примеры: хуррамиты и павликиане. Первые объявились в Азербайджане и считались потомственными еретиками иранского корня. Их вождь Бабек следовал многим заветам давнего бунтаря Маздака и старался перевернуть Халифат вверх дном так же, как Маздак перевернул державу Сасанидов — заменив классическую монархию теократической республикой. В обоих случаях восстание быстро охватило массы и привело к синтезу устойчивой локальной державы, но через 20-30 лет было подавлено имперскими войсками, с поголовным истреблением идеологов мятежа.
В IX веке выяснилось, что подобные расколы возможны и в христианском содружестве. Во многих районах Малой Азии (давнего поля битв между Византией и Халифатом) появились «павликиане» — еретики, отрицавшие не только светскую власть, но и церковную организацию: «Нет власти, аще не от дьявола!» Более всего эти бунтари ненавидели имперских чиновников и православных священников — опору великой державы. Вскоре павликиане усвоили давний тезис персидских манихеев и хуррамитов: что весь материальный мир — огромное Зло, и должен быть разрушен ради освобождения людских душ из плена их тел. Нелепо поклоняться кресту: ведь этим орудием дьявол мучил Христа! И так далее…
Казалось бы, подобная «антисистема» не может овладеть умами и страстями значительной массы людей на долгий срок — больший одного поколения. Но получилось иначе: хуррамиты и павликиане проявили способность к регенерации, достойную Лернейской гидры, как только Халифат Аббасидов начал раскалываться. Во многих его регионах появились идейные наследники маздакитов и хуррамитов. Их называли по-разному: карматами, исмаилитами и т.д. Общим было одно: борьба с любым проявлением государственной власти или централизованной церкви путем нигилистического вероучения и хорошо организованного подполья.
Когда византийские войска уничтожили крепости павликиан в Малой Азии, их движение там затихло. Но тем временем Болгария увязла в войне за независимость от Византии — и царь Симеон приютил у себя беглых павликиан, хотя сам не впал в ересь. Через полвека эти пропагандисты создадут в Болгарии массовую секту богомилов, которая вдохновит потомков Симеона на борьбу до последней стрелы и вызовет небывалый террор победителей-ромеев против побежденных болгар. А потом ересь богомилов перескочит в Католическую ойкумену — сразу после того, как папа Григорий VII начнет превращать католическую церковь в политическую партию. В ответ в Северной Италии оформится ересь катаров («чистых»), которую трудно отличить по догматам и по уровню ожесточенности от богомилов и павликиан. Затем эта ересь даст побеги в Южной Франции — и продержится там до полного подчинения этих краев войсками парижского короля Филиппа II в 1244 году.
Эта цепная реакция изоморфных религиозных антисистем охватила почти весь Средневековый мир по достижении его державами и церквами определенного возраста — почти такого, какой выпадал на долю античных империй. Но те державы не имели сложных государственных церквей — с высокой культурой проповеди и контроля за поведением верующих. Вероятно, по этой причине Парфия и Рим, Хань и Тан умирали, не вызывая идейных потрясений. Их средневековые преемницы приобрели иную способность: порождать религиозную антисистему при каждом кризисе державы.
Видимо, такова расплата за совмещение двух независимых человеческих стремлений: к материальному благополучию при жизни (это обещает государство) и к блаженству души после смерти — ради этого возникают мировые религии. Все Средневековье заполнено попытками достичь обеих целей разом — и тяжкими кризисами после каждой неудачи на этом пути. Несмотря на столь грозный эффект «идейного прогресса», вера в возможность прогресса, раз возникнув, не исчезала в средневековом социуме в течение многих веков, принося верующим все новые надежды и новые бедствия. Только Дальневосточная ойкумена проявляла иммунитет к этой глобальной эпидемии — до тех пор, пока европейский капитализм не внедрил свою заразу и в этих краях. Но это — совсем другая история.
