Методические материалы, статьи

Шестьдесят восьмой, переломный

1968 год — это:

Конец эпохи шестидесятников
Время протестантов-подписантов
Последний вздох идеи «социализма с человеческим лицом»
Очередной системный кризис советской власти
Революция хиппи
Что мы знаем и помним об этом

Иногда говорят, что високосные годы вмещают больше событий, чем годы обыкновенные. К 1968-му это, в самом деле, относится. Трудно назвать в последующие два десятилетия другой год, столь насыщенный событиями, притом имеющими далекие и серьезные последствия.

Наследство «шестидесятых». Этим годом для страны фактически закончились беспокойные «шестидесятые» и начался отсчет «застойных», как когда-то говорили, «семидесятых». (Социально-политическая хронология не совпадает с календарной: рамки условных шестидесятых охватывают период 1953 — 1968 годы, а семидесятых — примерно 1969 — 1985.) События шестидесятых у нас определялись попытками придать стране более современный вид, ничего не меняя по существу в общественном строе и в государстве.

Ключевой момент эпохи — осуждение Сталина, сделанное так, чтобы сохранить в неприкосновенности существующий режим. Отсюда — «оттепель» и цензура, шумная критика «культа личности» (была ведь такая фальшивая формула!), но не правящей партии, ХХ съезд и жесточайшее подавление венгерского восстания 1956 года, бесконечные перестановки в кадрах, но никакого намека на экономические и тем более политические реформы. Не было массовых расправ, но затравили Бориса Пастернака, запретили трогать Лысенко, поносили «формалистов», чуть было не разогнали Академию наук. Все эти метания связывались с взбалмошным нравом и стилем руководства Хрущева, поэтому выглядели неустойчивыми, зыбкими, часто казалось, что «все» может завтра же либо развалиться, либо вернуться к ситуации всеобщего террора. Позже стало ясно, что и попытки перемен, и их ограниченность имели более серьезные основы, чем характер Никиты Хрущева: правящий слой уже не мог жить по-старому, но не имел альтернатив.

Поэтому изменились времена и произошли необратимые перемены. Какими бы идеологическими выкрутасами ни пытались приуменьшить значение таких акций, как ликвидация лагерей и массовая реабилитация жертв, последствия были серьезными. Ушла атмосфера всеобщего страха и доносительства (хотя и устрашители, и доносители остались). Кроме того, исчез простейший источник дешевой рабочей силы — основа всех великих строек. (Иссяк и другой — бесплатная работа в колхозах.)

Эпоха шестидесятых стала подходить к своему концу с октябрьского партийного переворота 1964 года, когда властвующая элита избавилась от своего неугомонного и непредсказуемого лидера. Сразу появились опасения, что взят курс «полный назад», что произошел сталинистский или военный переворот (о военной опоре власти стали говорить с 1965-го, когда юбилей Победы был очень пышно отмечен.) Новые власти, которые долго казались случайными, временными, что давало пищу анекдотам о «временном правительстве», заявляли, что будут продолжать прогрессивную линию, но только без «субъективизма» Хрущева. Поначалу было непонятным лицо нового режима (тогда Брежнева называли «бровеносец в потемках»). Потом стало ясно, что лица-то и не было вовсе: самый длительный и стабильный в нашем ХХ веке режим оставался удивительно безликим. Их действия определялись не личными прихотями, а природой режима.

Придя к власти, Брежнев и компания постарались всех успокоить: правящий аппарат уверили, что его не будут перетряхивать, интеллигенцию — что ее будут уважать (отказались от планов разгона Академии наук, от реформы правописания, от поддержки Т. Лысенко) , международных партнеров — что будут проводить миролюбивую политику (вскоре ей придумали и словечко — «разрядка»). Первым испытанием надежности таких обещаний стало дело Синявского — Даниэля. Их судили с большим пропагандистским шумом в феврале 1966-го, как раз в день десятилетия доклада «О культе личности…» на ХХ съезде; ничем больше эта годовщина не была отмечена. Тем самым власть показала, что она могла быть более или менее терпимой только до известного предела: ни малейшего покушения на интересы режима. Причем, конечно, монопольное право определять эти самые интересы сохраняло начальство.

1968: две линии событий. Две связанные между собой линии событий определили напряженность 1968 года. С одной стороны, череда протестов и репрессивных действий, которая началась с процесса Даниэля — Синявского и продолжалась все семидесятые годы. Сначала были довольно осторожные протесты против приговора, потом репрессии против протестовавших, протесты против репрессий и новые репрессии против протестующих и т.д. Главной формой протеста с 1967-го стали коллективные письма, адресованные «наверх», но распространяемые через каналы радио «Свобода», «Би-би-си» и прочие. Это приводило власти в ярость. Решено было ударить посильнее, и с осени 1967-го развернулась неожиданно жестокая кампания преследования «подписантов»: десятки и сотни людей из академической, писательской среды исключали из партии, выгоняли с работы, лишали возможности выезжать за рубеж, заставляли унизительно каяться и прочее. Одни замолчали, другие, оставшись без работы и перспективы, уехали из страны (через пару лет, когда это стало возможным), третьи — их было совсем немного — стали работать на «самиздат». Появилась тоненькая струйка полуподпольной бесцензурной политической публицистики, и она уже не прерывалась до конца семидесятых.

Впрочем, здесь требуется одно пояснение. Круг людей, непосредственно занимавшихся, как писали в приговорах, «изготовлением и распространением материалов, наносящих ущерб» и т.д., был действительно узок — десятки и сотни людей. Но читали их все, то есть все просвещенные и интересующиеся общественными делами, прежде всего в крупных городах. Тут счет шел уже, наверное, на десятки и сотни тысяч читавших, передававших, интересовавшихся, симпатизировавших. И, кстати, читали без разбора, без разделения на направления и не придираясь к достоинствам текстов все, попадавшее в сферу самиздата. Интересным и ценным казалось все, что обходило запреты. Жесткие линии несовместимости между «демократами», «патриотами», «марксистами», самостоятельными мыслителями и другими стали видны позже.

Начало 1968-го — пик «подписантской» активности. По подсчетам Андрея Амальрика, коллективные и индивидуальные письма к весне 1968-го подписали 738 человек, затем поток посланий «начальству и миру» иссяк. Такая форма протеста утратила не только массовость, но и смысл. Ведь когда поднялась волна протестующих коллективных писем, это не требовало личной отваги: казалось, что «еще можно», а спустя считанные недели оказалось, что «уже нельзя», — время изменило цвет, власти перепугались и ожесточились. Кто решался подписывать «письма» после этого, решался на поступок и знал, чем это грозит. Рубежом был 1968 год.

Непосредственные результаты всей волны протестов и разоблачений (потом это назвали правозащитным движением) были довольно скромными: в некоторых случаях произвол по отношению к отдельным людям удавалось умерить. Сейчас, издали, кажется важным результат косвенный: как будто появилась некая новая для нашей жизни солидарная общность людей, объединенная стремлениями к демократизации общества.

Но с самого начала эта общность делилась на активистов и зрителей («читателей»), и именно это разделение имело самые серьезные и трагические последствия, влияние которых мы переживаем сейчас. Как оказалось, все наши демократические мечтания, настроения, а позже и начинания строились на жестком разделении «деятелей» и «зрителей», которое исключало активное массовое участие в социальных действиях. Публика восхищалась или ужасалась, а некоторые участники действа только на это и рассчитывали. Отсюда и привычка ловить малейшее дуновение ветерка с дальней или близкой стороны, мечтать и надеяться на то, что «кто-то» проломит стену безвыходности.

Что сегодня помнят? В июле 1998 года ВЦИОМ задал своим респондентам (1600 человек по общероссийской выборке) вопрос: кого называли диссидентом? Подсказок не предлагалось, люди давали определения своими словами. В результате получились такие группы ответов (в процентах от числа опрошенных):

«Враги, изменники» — 3
«Эмигранты» — 2
«Противники власти» — 8
«Инакомыслящие» — 9
«Жертвы преследований» — 1
«Не знают, не могут определить» — 76

Самая любопытная цифра здесь — последняя: три четверти населения после застоя, гласности и т.д. просто не знают, кто такие диссиденты. Причем оказывается, что самые молодые — они и есть самые незнающие (только 18 процентов дают содержательные ответы). Больше всех помнят те, кому от 25 до 55 лет (29 — 30 процентов), а из высокообразован-ных — даже больше половины (53 процента). «Врагами, изменниками» именуют диссидентов одинаково редко (по 3 процента) и сторонники коммунистов, и демократы.

Одна небезынтересная деталь: из 1600 опрошенных только 1 (один!) человек назвал диссидентов демократами. Так девальвирован последний термин за последние годы наших политических разборок…

Зато вопрос о роли диссидентов довольно четко разделяет нынешних политических соперников.

Из общего числа опрошенных считают, что диссиденты играли в развитии нашего общества:

положительную роль — 8
отрицательную роль — 1
практически никакой роли -8
затруднились ответить — 3

Чаще других позитивно оценивают роль диссидентов люди высокообразованные (соотношение оценок 45 : 13), жители больших городов (35 : 9), реже в малых городах (18 : 13) и селах (18 : 15). Политические предпочтения приводят к контрастным мнениям:

у симпатизирующих коммунистам они осуждающие (15 : 24),

у тех, кто считает себя демократами, патриотами, центристами, сторонниками партии власти, одобрение решительно преобладает (например, у демократов в соотношении 41 : 11).

Средние оценки, приведенные выше, как водится, стерты, но и в них преобладает позитив.

Ветер из Праги. Со «зрительским» характером наших демократических устремлений связана была вторая линия событий и переживаний нашего 1968-го — так называемая Пражская весна. (Разумеется, я имею в виду «нашу» сторону чехословацкой драмы, то есть то, как ее воспринимали в советской либерально настроенной среде; это важно и, как мне кажется, поучительно.)

Сейчас легко посмеиваться над надеждами лета 1968: какое могло быть «человеческое лицо» у партийной диктатуры советского образца? Ростки свободы были слабыми и заранее обреченными на вытаптывание, что и случилось. Все это верно и даже банально, поскольку «задним умом» все крепки. Но чтобы понимать значение событий, нужно пережить их в тех рамках места и времени, в которых они происходили. Только тогда становится понятным смысл надежд, разочарований, жертв. И конечно, уроки на будущее.

Поэтому и важно знать, что означал тогда ветер свободы из Праги.

Для нас, то есть для широкого, в основном «зрительского» круга осторожно-свободомыслящих конца шестидесятых, каждая встреча, каждая «кухонная» дискуссия — других не было — начиналась с выяснения последних новостей «оттуда». Имена лидеров и властителей дум пражского движения не сходили с уст: Дубчек, Смрковский, Кригель, Пеликан, Гольдштюккер… Наверное, не все знали, не все понимали, что-то приукрашивали, желаемое принимали за реальность, явно преувеличивали массовую поддержку и сплоченность движения.

Но мы видели в начинаниях или в декларациях этих людей то, что мечтали увидеть у себя, — тот самый росток свободы. Прежде всего свободы слова и некоторой открытости общественной жизни: ведь официально, законом отменили цензуру как явление, позорное для государства. Появилось примерно то, что через двадцать лет у нас назвали гласностью. Для конца шестидесятых это, если использовать известную формулу, было великолепно и звучало гордо.

Как известно, даже самые радикальные из пражских реформаторов и не шли дальше, никто не покушался на государственную собственность, на руководящую роль партии и тому подобные священные основы социализма советского типа. Более того, ведь видимым инициатором перемен выступала сама правящая партия (точнее, часть обновленной в январе партийной верхушки во главе с первым секретарем). Перемены прежде всего касались состояния умов и, понятно, затрагивали прежде всего мыслящий слой.

В этом пражская весна 1968-го как будто радикально отличалась от давней будапештской осени 1956-го и еще далекого польского лета 1980-го. (Существует такое околонаучное поверье о двенадцатилетних циклах однотипных исторических событий, в данном случае социально-политических потрясений: 1956 — 1968 — 1980 — 1992, последняя дата с некоторыми поправками уже относится к нашей собственной жизни…) Но как раз сдержанность, умеренность чехословацкого движения казалась чрезвычайно заманчивой и возможной для подражания в наших тогдашних советских условиях.

Умеренность, даже «компартийность» чехословацкого движения, казалось, создавала некоторую защищенность от прямой интервенции со стороны «старшего брата». И надежду, которую сейчас хочется обозвать жалкой и наивной: если «им» (то есть нашим властям) придется стерпеть что-то вроде «красной демократии» в Праге, то легче станет дышать и у нас.

А кроме того, и даже, пожалуй, главное в том, что собственные наши надежды долго питались образом «второго пришествия» либерального реформатора, как бы нового и дополненного издания Хрущева. Других источников инициативы перемен на наших горизонтах просто не видно было. (Спустя два десятка лет мы действительно ощутили «первотолчок сверху», но исходящий не столько от прозрения, сколько от разложения правящей верхушки.)

В то лето А.Д. Сахаров впервые выступил как общественный деятель, опубликовав (на Западе и в самиздате, конечно) «Размышления о мире, прогрессе и духовной свободе». Одна из позиций — поддержать чехословацкие реформы.

Лен Карпинский написал тогда прекрасную статью-манифест «Парижская коммуна ХХ века», где пражские реформаторы сравнивались с повстанцами 1871-го. (За это его потом исключали из партии.)

«Танковый социализм»: против кого? То, что казалось привлекательным либерально настроенным интеллигентам, с самого начала вызывало страх и ярость всей правящей верхушки. Даже мысль о том, что «лучший в мире строй» нуждается в реформах, приводила в ужас. (Двадцать лет спустя часть высшей номенклатуры искала в осторожных реформах средство спасения строя, что и было признаком ее «идеологического» разложения, но в 1968-м этого еще не было видно.) Все средства нажима, запугивания, весь арсенал идеологических проклятий уже с начала, а особенно с весны, после отмены цензуры и вынужденной отставки президента Новотного, были брошены против «отступников». И призрак прямой военной интервенции — по образцу Берлина-53 и Будапешта-56 — возник сразу же после январского пленума (когда руководство КПЧ оказалось в руках А. Дубчека и его сторонников). Правда, за последующие месяцы уговоров и устрашений призрак несколько поблек, временами даже казалось, что Москве придется стерпеть пражские перемены и «все обойдется». Не обошлось.

Для любой системы идеологии и власти, которая претендует на абсолютную монополию, самым страшным врагом был не «посторонний», а еретик, уклонист, отступник, то есть «свой», сделавший полшага в сторону, потому что он может увлечь за собой других и подорвать нерушимость «монолита» власти или вероучения. Так считали церковные и партийные инквизиторы в давние и недавние времена. По такой логике самый осторожный, притом истово верующий отступник от обязательного канона должен считаться самым страшным преступником, врагом, извергом (в бесподобной терминологии сталинского «Краткого курса») и т.д.

А с «врагами» церемониться — спорить, убеждать, доказывать — не полагалось, за проклятием должна была следовать и крайняя мера. Поэтому первым, последним и решающим аргументом во всех спорах об истинной вере или истинном социализме выступала сила. В августе 1968-го использовались разные формы насилия — прямого и косвенного. Танки нужны были, чтобы предупредить массовые протесты и прикрыть акции групп захвата и последовавшие «чистки». Не сразу, но за полтора-два года беспокойную страну, а точнее, ее политическую элиту заставили склонить голову перед «ломом», против которого приема не было.

Правда, «нормализация» коснулась политической поверхности как чехословацкого общества, так и его отношений со «старшим братом». За последующие двадцать лет созрело новое поколение и вышла на сцену новая политическая элита, свободные от иллюзий социализма и готовые для «бархатного» разрыва с ним. Чему мы можем, отмечу это сегодня, только завидовать.

Что помнят сегодня? В том же исследовании за июль 1998 года респондентов попросили указать, какая из точек зрения на ввод советских войск в Чехословакию в ночь на 21 августа «того» года им ближе. Результаты получились такими (в процентах от числа опрошенных):

Это было необходимо для поддержания порядка и предотвращения кровопролития в Чехословакии — 7
Это было необходимо, и если бы этого не было сделано, в Чехословакию вошли бы американские войска — 5
Это было необходимо в тех условиях для сохранения социалистического строя в Чехословакии — 11
Это было результатом конфликта в руководстве Чехословакии — 3
Это было результатом конфликта междуруководством Чехословакии и СССР — 5
Это была преступная агрессия против соседней страны, вмешательством в ее внутренние дела — 15
Это окончательно доказало, что социализм советского типа несовместим с демократией — 6
Не помнят, ничего не знают об этом, затрудняются ответить — 56

Итак, более половины наших соотечественников просто не знают, что тогда произошло. Больше всего «незнаек» среди молодежи (79 процентов), меньше всего среди тех, кому 40 — 55 лет (50 процентов). Две трети (65 процентов) москвичей не знают, не помнят.

Если перегруппировать оценки, получим, что как-то оправдывают интервенцию 23 процента, решительно осуждают 21 процент, неясна оценка у 8 процентов, половина отказывается от оценок.

У молодежи преобладает осуждение (6 : 17), у старших (55 лет и старше) — оправдание (33 : 18), высокообразованные чаще осуждают (26 : 32), малообразованные чаще оправдывают (22 : 13), жители больших городов и москвичи скорее осуждают вторжение (21 : 27), а в селах скорее оправдывают (25 : 18). Партийные пристрастия делают оценки событий противоположными: среди сочувствующих коммунистам значительно преобладает оправдание интервенции (36 : 12), среди демократов — решительное осуждение (13 : 37).

Коротка и смутна наша историческая память…

Что делал остальной мир. Множество событий самого разного типа происходило на всех континентах в этот беспокойный год. Студенческая «революция» бушевала в университетах Европы и Америки, в моду вошли «левые» лозунги и «левые» толкования марксизма. В Польше власти разогнали молодежную демонстрацию и занялись чисткой смутьянов «некоренного» (то есть еврейского) происхождения. Китай корчился в погромах «великой культурной революции». США увязали все глубже в кровавой трясине вьетнамской войны. На этот год приходятся убийства Мартина Л. Кинга и Роберта Кеннеди.

Волновались и переживали чехословацкие события и советскую реакцию немногие, в основном те западные левые, кто еще надеялся на обновление советского социализма.

Против танков, конечно, дипломатично протестовали, но довольно сдержанно. Запад почти устроили официальные (пожалуй, в тот раз вполне искренние) заверения советских властей в том, что происходит чисто внутренняя разборка среди «своих». У нас долго потом отрицали существование «доктрины Брежнева», по которой СССР имел право наводить свои порядки во всем «лагере», но Запад фактически ее признавал. Мир был поделен, военные соревнования времен разрядки лишь подкрепляли секретные протоколы Ялты (1945-го), где этот раздел был задан.

Труднее стало дышать. Правящая советская элита определилась в своих интересах: на последующие пятнадцать лет все намеки на обновление и реформы отменялись. Либералы утратили свое влияние в партийных коридорах, но уже вымерли «ортодоксы», те и другие уступили места карьеристам. На них нечего было надеяться, но и большого страха они не внушали.

Сильнее всего события 1968-го ударили по либеральным иллюзиям, этой вечной и основной пище духовной нашей интеллигентной публики.

Если вспомнить, какие чувства вызвало вторжение танковых дивизий великого Союза в «братскую» страну, то главным был мучительный стыд.

Во-первых, стыдно было за наши власти, которые дошли до такого позора. («Наши», потому что других не было даже в воображении, а еще потому, что никакое критическое отмежевание не снимает ответственности

за тех, кого терпят и кого поэтому заслуживают.)

Во-вторых, стыдно было за свою беспомощность. Восемь человек вышли в том августе на Красную площадь с протестом против вторжения. Остальные — вчерашние подписанты и будущие демократы — возмущенно молчали, опасаясь репрессий и понимая, что ничего не могут изменить. Как у Юлия Кима: «На тыщу академиков и член-корреспондентов, на весь на образованный ученый миллион нашлась лишь эта горсточка…» (Второй раз в моей жизни подобное чувство пришлось испытать еще один раз, много позже — в декабре 1994-го.)

Герцен писал когда-то: «В Европе был прогресс, а нас за это били». Жить, работать, думать после перелома 1968-го становилось у нас все труднее. Самые характерные анекдоты эпохи кончались сентенцией типа: «Не гони волну, всем хуже будет».

До худшего — до всеобщего страха и всеобщей охоты на ведьм — дело не дошло.

Юрий Левада



См. также:

Услуги стоматологических клиник по зубному протезированию
Бытовые кондиционеры в современных домах
Услуги сервисных компаний по ремонту стиральных машин
Услуги типографий
Программируемые логические контроллеры и их применение в промышленности
Интернет-магазины мебели
Курсы иностранных языков в Кирове
ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное
Интернет магазин оригинальной парфюмерии и косметики aromaTO ПАРФЮМЕРИЯ. ТЕСТЕРЫ парфюмерии. ДЕКОРАТИВНАЯ КОСМЕТИКА.

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005