Историческая судьба «Заката Европы» Освальда Шпенглера
Начало
В мае 1918 года на прилавках книжных магазинов Германии и Австрии появился первый том издания под броским заглавием: «Закат Запада» (dсего пятью годами позже, в 1923-м, книгу перевели на русский под неточным, но прочно укоренившимся названием «Закат Европы»). Автором был никому дотоле неизвестный одинокий мюнхенский интеллектуал, а до того учитель гимназии в Гамбурге Освальд Шпенглер. В год выхода книги ему исполнилось 38 лет.
К 1918 году измученная войной Европа была перенасыщена чувствами, из которых самым общим и главным было, пожалуй, чувство конца. Первая мировая война потрясла европейское человечество и это после устойчивого, благополучного, «викторианского» позднего XIX века. Было общекультурное, массовое, обыденное чувство защищенности, которое в результате Первой мировой войны оказалось утраченным.
Это должно было быть, наконец, выговорено, названо по имени хотя бы для снятия культурного напряжения. Этого еще и осознать как следует не успели, не то чтобы справиться с этим. Книга Шпенглера попала, таким образом, в атмосферу напряженного ожидания.
Что же там было сказано?!
В противовес общераспространенным доселе в Европе представлениям о линейности, однонаправленности всемирной истории Шпенглер утверждал, что никакой «всемирной» истории нет и быть не может. Есть множество историй в соответствии с количеством культур, совершенно независимых друг от друга. Каждая культура индивидуум, и все они совершенно равноценны, поскольку нет и не может быть общей для них всех точки отсчета, с которой бы оценивалось их сравнительное достоинство. (На самом деле, Шпенглер, конечно, оценивает культуры, наделяя статусом зрелых, состоявшихся только восемь, всем остальным в этом отказывая. Его критерий наиболее полное осуществление заключенных в культуре возможностей.)
Итак, зрелые культуры: египетская, вавилонская, индийская, китайская, культура майя, античная («аполлоновская»), арабская («магическая»), и западно-европейская «фаустовская», в которой мы все и живем. Наша культура возникла в Х веке, и как раз сейчас вступает в свою завершающую стадию, чтобы уступить место следующей, девятой, только рождающейся русско-сибирской.
Каждая культура привязана к определенному ландшафту, который во многом создает подробности ее устройства, и имеет свою судьбу внутреннюю необходимость, которая определяет в ней все. В основе каждой лежит «прасимвол»: его культура выражает всеми без исключения своими формами, что и придает этим формам единство. (Для «фаустовской» культуры это бесконечное пространство.) Из-за разности своих оснований культуры друг для друга непроницаемы, то есть не способны ни понимать, ни чувствовать друг друга, ни вообще, по сути, что бы то ни было знать друг о друге. Все, что может казаться таким «пониманием», иллюзия.
Культурные общности шире и глубже этнических (то есть не стоит думать, что, если культура «арабская», то она создается и населяется исключительно или хоть преимущественно! теми же арабами). Они охватывают и подчиняют своему единству самые разные этносы: например, «фаустовская» объединяет народы не только Западной Европы, но и Соединенных Штатов Америки. Что до «арабской», то это скорее европейская культура между падением Рима и Х веком, и включает в себя Византию.
Каждая культура мыслится Шпенглером по типу целостного организма совершенно по аналогии с биологическим. Каждая культура проходит стадии зарождения-детства, становления-юности, расцвета-зрелости, упадка-старости и, наконец, совершенно неизбежной гибели. На все отводится каждой примерно около тысячи лет.
Последнюю, предсмертную стадию каждой культуры Шпенглер именует «цивилизацией». На этой стадии культура перестает быть способной к творческому развитию и порождению новых форм, использует только наработанный материал, пока, окончательно исчерпав свои силы, не угаснет совсем. Начинается переход от «души» к «интеллекту», от становления к окостенению. Симптомы цивилизации: господство и переизбыток техники, вытеснение искусств ремеслами и инженерией, творчества рациональным конструированием, органичного искусственным, подчинение природы, урбанизм, войны.
Чередование стадий развития, а значит, и конечное угасание происходит совершенно с той же закономерностью, какая властвует над всеми живыми организмами, абсолютно объективно и неподвластно человеческой воле как и любые законы природы.
Как утверждал Шпенглер, культура нынешнего Запада в начале XIX века вступила в свою последнюю, «цивилизационную» стадию. Все изменения в ней объясняются именно этим и будут только усиливаться. Окончательное угасание европейского культурного мира ожидается после 2200 года.
Фурор, который сразу же произвел первый том книги Шпенглера, мало с чем сопоставим. На Шпенглера обратили внимание не только в Германии, но и в окрестных странах, в том числе и в России.
Очень может быть, что значительной долей и своей популярности, и своего влияния книга обязана вынужденной задержке своего издания. Именно благодаря тому, что прочитали ее в 1918 году, а не в 1914-м, к ней, во-первых, оказались восприимчивы (причем самые разные слои читающей публики), а во-вторых, истолковали ее «апокалиптически», как предвестие катастроф.
Отсюда берут начало все те характерные черты мифа о Шпенглере: «пессимист», «консерватор», «глашатай гибели культуры», «предвестник катастрофы« , который определил его восприятие в ХХ веке и предрешил быстрое разочарование в нем. Шпенглер же настолько не был, например, пессимистом, что даже сказал об этом в отдельной статье «Пессимизм?». Не услышали и не поверили, потому что не было потребности слышать и верить.
Шпенглер считал конец той культуры, в которой родились и выросли все его современники вместе с ним, не катастрофой, а переходом в иное состояние. Ее обитатели не умирают, их возможности не уничтожаются. Это постепенное, долгое угасание. Что еще важнее, это время полно подлинных человеческих смыслов и возможностей жизненных проектов. И в этом времени можно и должно вести себя достойно.
А на него обижались или списывали на закат Европы собственные неудачи.
Шпенглер меж тем работал. Второй том, написанный еще быстрее первого, вышел в апреле 1922 года, а спустя еще год Шпенглер переиздал переработанный первый. Но его время стремительно уходило.
После «Заката»
К началу двадцатых годов в Европе возникли иллюзии новых устойчивостей. Оправившиеся от войны европейцы начинали уже верить в то, что можно, если хорошо, а главное, правильно постараться, все устроить своими силами наилучшим образом. В культурном теле Европы ожили утопические проекты, которым предстояла новая мировая битва. Увлечение и коммунизмом, и фашизмом на их ранних стадиях пережили многие очень неглупые люди в разных европейских странах. Выразители апокалиптических настроений уже не требовались. Шпенглера стали забывать.
Далее с ним произошло, пожалуй, худшее из того, что может случиться в диалоге человека и эпохи. Почувствовав, что его время уходит, Шпенглер, когда-то равный и даже надменный собеседник времени, стал заискивать перед ним. Он слишком привык к роли властителя дум и пророка (каковым чувствовал себя еще задолго до популярности!) и теперь уже от этой роли отказываться не собирался.
Основную массу интеллектуальной продукции Шпенглера последних двух десятилетий его жизни составила националистическая, теперь уже действительно консервативная публицистика. Он не был ни нацистом, ни расистом, ни антисемитом, ни сторонником расовой теории. Он даже издевался надо всем этим. Но объективно говоря, позиция, которую он тогда занял, была пронацистской. Сами фашисты это прекрасно понимали. Их идеолог Розенберг одобрительно даже с благодарностью! упоминал его имя в «Мифе ХХ века». И это запомнилось.
Далее все было трагично. С приходом фашистов к власти Шпенглер понял, что представляют собой новые «властители дум», и открыто противопоставил себя им. Этого оказалось достаточным для того, чтобы оказаться в изоляции (вплоть до запрета упоминания его в печати), но для восстановления доброго имени и настоящей независимости слишком поздно. Шпенглер заболел нервным расстройством и вскоре умер, черновые наброски последней его книги «Первовопросы» были изданы через 29 лет после его смерти, в 1965-м.
Авторский миф как жанр: особенности и последствия
«Закат Европы» оказался и остался единственной книгой того жанра, в котором Шпенглер был наиболее силен и с помощью которого лучше всего видел. Сам он считал себя создателем единственной истинно научной модели исторического процесса, но это только потому, что он был сыном своего времени, в сознании которого научный тип познания имел очень высокий статус. На самом деле, Шпенглер осуществился в ином жанре, который можно обозначить как жанр авторского мифа.
Шпенглер состоялся не как идеология, а именно как миф влияние мифа более всеобъемлюще, более тонко и вследствие этого менее явно.
Одна из основных особенностей мифа в отличие от, допустим, той же идеологии, в том, что он дает возможности занимать внутри него очень разные вплоть до противоположности! позиции и способен объединять носителей даже противостоящих друг другу идеологий. К влиянию Шпенглера на европейскую культуру это применимо в полной мере. Его концепции «эквивалентных культур», несомненно, могли симпатизировать демократически настроенные историки и идеологи, но его числили своим предшественником и «правые» «консерваторы», «почвенники», вычитавшие у него явную симпатию к уходящей культуре.
Главная интуиция Шпенглера, составившая самый нерв его «Заката Европы», была увидена. И даже понята. И именно потому оказалась тщательно вытесненной на периферию культурного сознания. Шпенглер остался в европейской культуре главным образом обилием побочных влияний.
Одна из главных идея множественности и равноценности культур: широтой своего влияния Шпенглер придал ей, можно сказать, общекультурную актуальность. В результате исследователи постепенно изжили схему «прогресса» мировой истории, отошли от знаменитого «европоцентристского» взгляда на нее и проявили внимание к культурному многообразию, что воплотилось во множестве конкретных, совершено уже научных, исследований локальных культур.
Так, утверждая непреодолимость границ между культурами, Шпенглер способствовал именно их преодолению.
На самом деле, европоцентризм, изгнанный Шпенглером в дверь, находил множество неплотно прикрытых окон, чтобы вернуться. В своей книге он более всего внимания уделяет именно европейским по своему пространственному положению культурам: антично-аполлоновской, арабско-византийской, фаустовской. Другое то, что он в безусловное, объективное основание всех культур кладет чувство судьбы, логики ее в чисто «фаустовском» понимании. Наконец, он открыто признает, что только «фаустовской» культуре дано выработать внутри себя способ проникновения во внутреннюю жизнь других культур: интуитивный, вживающийся, физиогномический, видящий в основе всех культурных форм создающий и осмысляющий их прасимвол.
Но в конце концов важна занятая позиция, она и оказалась плодотворной. Многообразные усилия преодолеть европоцентризм во многом следствие мифа о том, что Шпенглер неевропоцентрист. И что, значит, возможен такой взгляд на историю. Эта возможность получила и получает в ХХ веке воплощение самое разнообразное.
Далее, он самым своим примером воспитал у европейского мышления после веков расчленяющего, логически доказующего аналитизм вкус к целостности. Современная культурология именно его должна благодарить за то, что возникло стремление изучать общий язык культуры, всю ее пронизывающую символику: потому что дал почувствовать, что такой язык и такая символика существуют.
Он привлек внимание и к тому, что любая форма деятельности, даже сама наука, обусловлена культурно. В Европе, традиционно верящей в объективность научно добываемой истины, то есть в полную ее независимость, это должно было произвести особое впечатление.
Он укрепил в европейском сознании не идею, пока только интуицию равноправия всех культурных форм и возможности искать структурные сходства между ними. Лишь ко второй половине века культурологи начали осмысленно сравнивать мистику и физику, магию и политику, миф и литературу, музыку и архитектуру, математику и поэзию, религию и театр Конечно, это, кроме всего прочего, расшатывает внутрикультурные иерархии, Шпенглер начал процесс, завершение и пик которого нынешний постмодернизм с его претензией на упразднение всех (в пределе) прежних оппозиций и иерархий.
В анализе культуры Шпенглер перенес акцент со словесно выраженных идей на структуру, на пластический жест, на ритм, на такт,- которые объединяют решительно все, от живописи до финансовых операций, от математики до эротики, от позиции до юриспруденции, от сельского хозяйства до способов ведения войны. Традиционное деление на культуру «материальную» и «духовную» у него потеряло смысл.
Своей «морфологией культуры» Шпенглер создал неизмеримо больше, чем науку: он создал тип взгляда, воплощение которого в науке только частный его случай.
Помимо всего прочего, он обогатил расхожий европейский культурный словарь: набор ходячих идиом, исподволь формирующих видение себя и мира носителями данной культуры. Первейшее место среди них принадлежит, разумеется, обороту «Закат Европы», которое стало, во всяком случае, одним из самых «маркирующих» заглавий века и, в свою очередь, основой для формирования новых, вторичных идиом: так, например, Т.Адорно обозначил состояние после Второй мировой войны как «после заката Европы».
Пошло по рукам особенно в последние десятилетия века, с превращением культурологии в модное интеллектуальное занятие выражение «морфология культуры», наполняясь уже едва ли не какими угодно содержаниями, как и обозначение европейской культуры «фаустовской». Ввел Шпенглер в речевое употребление гуманитариев и диковинное им дотоле, взятое из геологии словечко «псевдоморфоз» (это когда содержания одной культуры заполняют чуждые ей формы, взятые из другой, придавая им совершенно иной смысл).
Значит: он уже на речевом уровне то есть и для тех, кто его труда не осилил и не осилит никогда! создал в европейской культуре новые смысловые ячейки и возможности. Подобными словами злоупотребляют, их первоначальная острота и свежесть неизбежно стираются, но в этом нет ничего дурного. Так они входят в состав очевидностей культуры, образуют ее естественную форму. В каждой культуре есть слой очевидностей и слой усилия, которые от этих очевидностей отталкиваются. Очевидности необходимое условие усилий. Шпенглер, таким образом, был одним из тех, кто сделал слой очевидностей европейской культуры более плодородным.
О природе непонимания и его последствиях, или Жертвоприношение разума
Шпенглер высказал невыносимую правду, с которой человеческая гордыня смириться, вообще говоря, не может: правду о принципиальной, неустранимой ограниченности человеческих возможностей и о неподвластности в конечном счете истории и мира человеческому контролю. Особенно это было невыносимо для европейского сознания, в котором установка на тотальный контроль за происходящим в мире и в человеке одна из основополагающих (не правда ли, только в таком мире смогла развиться и приобрести исключительную ценность идея свободы?
).
Европейское культурное сознание вытеснило Шпенглера и, в полном соответствии с правилами подобных вытеснений, как следует оправдало это действие. И в полном же соответствии с теми же правилами вытесненное осталось в культуре и работает в ней. Только не будучи узнанным. Тем сильнее.
То есть дело в данном случае, совсем не в том, насколько «прав» был Шпенглер в своем описании механизмов и перспектив культурного, в частности европейского, развития. Оспорив возможность универсального, надежного (и тем самым в конечном счете успокаивающего) смысла истории, он покусился на самую защитную суть культуры. Культура в числе прочего дом, которому назначено защищать человека от внечеловеческого хаоса. А Шпенглер посмел указать на то, что этот дом неизбежно ограничен своими стенами и охвачен со всех сторон внечеловеческим, которое неизмеримо больше его и никак не может быть подвластно усилиям обитателей дома. То есть на то, на что люди обыкновенно предпочитают не смотреть, и это совершенно естественно! И на него набросились с самых разных сторон чуть ли не так, как будто он сам это внечеловеческое устроил.
Шпенглер показался пессимистом из пессимистов, потому что был прочитан так: собственными силами в своих интересах устроить ничего нельзя.
Именно поэтому он, несмотря на громадную свою популярность, не смог дать основу для массовой идеологии, что удалось, например, Марксу и Фрейду. При всем несомненно травмирующем воздействии на самочувствие европейского человека, эти революционеры мысли оказались в конечном счете куда более комфортными, куда более укладывались в традиционные ожидания. У них человек все-таки мог быть уверен в том, что может опираться на собственные силы и собственное разумение, и тогда все будет хорошо.
Своему чувству естественности конца любого культурного и, вообще человеческого состояния Шпенглер дал определенный образ такой, какой позволили средства современной ему культуры, его собственное положение в ней, его ошеломляюще огромная эрудиция, его собственный душевный склад, в конце концов.
Безусловно, «цивилизация» не «нравилась» и не могла «нравиться»! и самому Шпенглеру. Но он, в отличие от многих своих критиков, и понимал, и, что особенно важно, готов был принять, что история и мир больше человеческих симпатий и антипатий, интересов, ожиданий, способности понимать, желания контролировать и устраивать.
Шпенглер времен «Заката Европы» не был склонен льстить ни одной из возможных человеческих позиций, поскольку попытался встать над ними всеми. Другой вопрос, насколько удалась такая попытка, насколько она могла удаться вообще (ведь и сам Шпенглер был всего лишь человеком своей культуры). Важно и показательно то, что такая попытка была предпринята.
Такое интеллектуальное мужество могло стать возможным только в культуре, основные мыслительные привычки которой не одно столетие воспитывались естественными науками как образцом, естественнонаучным мышлением как воплощением норм мышления вообще.
Именно естественные науки приучили европейский ум смотреть на вещи отстраненно, бесстрастно, сформировали в нем идеал и мыслительные навыки «объективности»: необходимости (и возможности!) видеть предмет анализа, не оглядываясь на собственные интересы, привычки, цели, ограниченности, даже если это очень мучительно. Разумеется, это может и принимать форму «бесчеловечности», и переживаться как таковая действительно, есть такая тенденция. Но они научили европейского человека смотреть за собственные пределы и превосходить самого себя.
«Кризис науки», растянувшийся на целый век и многим показавшийся посрамлением «рациональности», был, разумеется, кризисом не столько науки и рациональности, сколько их частных, исторически определенных форм, которые европейский XIX век во вполне естественной гордыне и не менее естественном ослеплении принял за науку и за рациональность вообще. А в тот момент, когда «рационалистическое» и «научное» как будто стали терять авторитет и убедительность, настало время для вывода на поверхность, воспоминания, изобретения иных способов видения и понимания мира в частности, того же эстетического, и такого использования их потенциала, которое раньше не было возможным. Именно этим и занимался Шпенглер.
Но чтобы новые формы смогли возникнуть, оказалось необходимым нечто куда большее, чем умозрение. «Оптика» этого рода структура глаза, а не очки, которые можно и надеть, и снять. Ее изменения всегда болезненны, поскольку происходят в самом видящем органе и даже во всем несущем его организме.
Напряженный лиризм, личностная интонация, страстная эмоциональность, суггестивность, яркая образность «Заката Европы» именно отсюда: это пережито всем существом. И не потому, что-де это индивидуальная биография Шпенглера, высказанная в образах культур, а как раз потому, что это намного превосходит любую индивидуальную биографию. Шпенглер вел речь об уделе человеческом о том, чего нельзя высказать в логической, тем более в логически непротиворечивой форме: это предшествует логике. Именно поэтому и критика ученых-профессионалов, и восхищения эстетов били и бьют мимо цели. «Закат Европы» не научное суждение и не эстетический акт. Это суждение и акт экзистенциальные.
От «эстетизма» у него, в сущности, только одно: чувство целого, которое предшествует всем деталям, в которых выговаривается, и способно остаться верным, даже если все детали окажутся ложными.
В «Закате Европы» европейский разум заглянул за свои пределы: за пределы того культурного мира, который был его условием, казалось им самим. Это жертвоприношение европейского разума, оказавшееся необходимым для того, чтобы он продолжал оставаться самим собой.
Интересно: Арнольд Тойнби первый, кто еще при жизни Шпенглера поставил разработку его идей о множественности культурных миров и их внутреннем структурном единстве на строго научную основу, немедленно дополнил представление о несомненном «кризисе» «цивилизации западного христианства» мыслью о том, что печального ее конца можно избежать: например, «единением в духе» посредством приобщения к экуменической религии. Независимо от степени реалистичности проекта, все было принято.
Даже если это иллюзия, она, видимо, принадлежит к числу жизненно необходимых. Для роста и выживания человека иллюзии ничуть не менее необходимы, чем ясное и беспощадное видение. Более того, у них даже своя правда. Случай Шпенглера один из тех, что дает возможность над этим задуматься.
Судьба же идеи «конца культуры» оказалась парадоксальной. Она была ассимилирована европейской культурой и из острого, до невыносимости, экзистенциального переживания превратилась в одну из устойчивых тем культуры, определяющих ее лицо, в топос со своей топографией. Она стала даже едва ли не общим местом. Превратившись некогда из источника в реку, она теперь может стать плотиной, препятствующей пониманию и чувствованию живых ситуаций. Следовательно, она обречена на преодоление.
Между прочим: раз идея-интуиция принципиальной неподвластности человеку судьбы, принципиальной ограниченности даже самых больших человеческих возможностей, столь непопулярная по самому своему типу у европейцев, оказалась вытесненной на периферию «культурного зрения», ей неизбежно придется стать предметом внимания и переживания в нашу эпоху с ее пересмотром «классического» деления культуры на периферийные и центральные области, с ее обостренным вниманием к бывшим окраинам. Мы еще к этому вернемся.