Методические материалы, статьи

Сказка — ложь, да в ней намек…

Сказки Пушкина знают и любят все. С самого раннего детства. И спросите любого, где их корни, истоки. Скажут: ясно где — в русском фольклоре, русской старине. Скажут — и ошибутся.

Известный историк Аделаида Анатольевна Сванидзе посмотрела на пушкинские сказки «со своей колокольни» — с колокольни медиевиста и пришла к выводу, что обширный пласт сюжетов, идей, символов и образцов в той или иной мере почерпнут автором в западном Средневековье. По существу, ее работа — первая попытка исследования такого рода.

Разумеется, в России образованная публика привыкла слушать романсы и оперы западных композиторов, читать книги на языках подлинников. Русские поэты, писатели и до Пушкина, и в его время переводили произведения западной словесности, в том числе фольклорные, нередко прибегая к вольному пересказу. Но при этом, как правило, было ясно, что речь идет об иностранном материале.

Пушкин был — и оставался до конца дней — блистательным переводчиком. Однако, полностью осознавая своеобычность российского менталитета (ведь не случайно писал он в «Барышне-крестьянке», что «на аглицкий манер хлеб русский не родится»), проницательный поэт создает и применяет новый метод: «укоренение» иноземного материала в русскую культурную почву путем соединения фольклорных иноземных и национальных форм, то есть на народной, очень традиционной, а следовательно, глубинной подоснове культуры.

Это было замечательное открытие, которое, что очень важно, пролагало также один из магистральных путей от элитарной культуры — к широкой, общенародной. Примечательно, что сказочный материал Пушкин черпал именно из Средневековья, а это отвечало растущему интересу русской публики к собственному средневековому прошлому. Так что, если Пушкиным при его опытах и руководила потрясающая интуиция, она, как обычно, была дочерью знаний и ума.

Посмотрим, как использовал Пушкин в своих сказках материал западного Средневековья, что в нем искал, находил, как облекал в русские формы, и что — с его помощью — гениальный поэт выражал в своих сказках.

Первый же опыт создания стихотворной сказки, предпринятый в молодые годы, оказался просто великолепным. Речь идет о поэме «Руслан и Людмила», которая была написана в 1817-1820 годах (знаменитое введение к ней «У Лукоморья» поэт добавил уже в зрелые годы, 1828).

Действие поэмы происходит во времена Древнерусского государства. Но оно вписано в более широкую культурно-географическую общность, создавая ощущение то запаха «поля», то близости северных (финн) или западных (Фальстаф) земель. Столь же широкий характер имеет философская, нравственная подоснова поэмы-сказки: борьба добра со злом, жизни против смерти, красоты и гармонии против безобразия и распада как отражение извечного противоречия бытия, как (по выражению Д.С. Лихачева) «сверхреальная причинность событий». Этот основной мотив будет затем пронизывать все пушкинские произведения.

Основные персонажи поэмы-сказки «Руслан и Людмила» пришли из волшебных рыцарских поэм. Это герои и антигерои, которые ведут борьбу за Прекрасную Даму. Здесь и могучие богатыри, колдуны, ведьма, карлик и великан, живая голова, масса волшебных превращений и других всевозможных чудес — необходимого атрибута сказочности. Владения Черномора описаны с помощью штампов восточной экзотики: «арапы» — рабы, гарем, ароматы, фонтаны, шапка-невидимка, волшебная борода и т.д. Старик-«финн», который вспоминает свою лихую молодость, «битвы и пиры», добычу — злато, кораллы, жемчуг, удивительно похож на одряхлевшего варяга. «Зеленый дуб» из позднейшего введения — то же древо из начальных строк «Слова о полку Игореве», и древнегерманское «мировое древо», и скандинавский «ясень». А «кот ученый» — это и кот-баюн из русских сказок, и волшебный кот европейских поверий. Влияние распространенных культурных мотивов, пришедших еще из языческих времен, здесь совершенно очевидно.

В то же время, отнеся действие поэмы ко временам Древней Руси, Пушкин использует в ней приметы русской старины: Владимир-Солнце, Людмила и Ратмир, «вещий Боян» с гуслями (также из «Слова о полку Игореве»), витязи, брашны и круговые кубки в праздничной «гриднице», мед (как питье), набеги печенегов. Здесь и былинные, сказочные, языческие мотивы: неизбежность рока, меч-кладенец, серый волк и царевна, живая и мертвая вода, чародеи, русалки и лешие, баба-яга (в виде постаревшей Наины).

Правда, в отличие от традиционной особенности и былинно-сказочных, и рыцарских произведений Средневековья, где действующие лица практически не имеют индивидуальных черт, а ведут себя в соответствии с ролью, так сказать, с «разрядом» героя, персонажи пушкинской сказки обладают и индивидуальными характеристиками. Таковы жизнерадостность и шаловливая смелость Людмилы, горделивость и озлобленность Наины. Психологизм не только содержания, но и характеров — еще одно примечательное свойство пушкинских сказок.

Напевный, «речевой» язык, построение и манера повествования, образы главных героев и отношение к ним автора поэмы таковы, что «Руслан и Людмила» органично и навсегда входит в литературу как произведение русской национальной культуры с ее самобытными традициями и корнями. Таким образом, уже в своей первой сказочной поэме Пушкин разработал методы творческой интеграции в отечественную культуру иностранного материала иной эпохи. Вершиной же стала «Русалка» (1829-1832 годы), к сожалению, недописанная поэтом и оставленная им без названия.

Русалки и их взаимоотношения с людьми — общеевропейский мотив, восходящий к языческим временам и распространенный, в том числе в России, прежде всего в народных представлениях и фольклоре. Пушкин обратился к этому сюжету вероятнее всего под впечатлением от популярной в то время оперы-сказки австрийца Генслера «Деревенская фея», которая в переводе шла в России под названием «Днепровская русалка».

Новое качество это произведение приобретает уже благодаря языку: Пушкин снова обращается к образной, сочной, афористичной русской народной речи. Но поэт основательно перерабатывает и саму сказку, вводя новые сцены и персонажи, искусно «встраивая» в поэму старорусские бытовые реалии: подлинный, старинный свадебный обряд, подлинную же, характерно скоморошью свадебную песню, наставления свахи («Княгиня, душенька, не плачь, не бойся, послушна будь»), жалобы княгини («Женился он, и все пошло не так») и утешения «мамки» («Княгинюшка, мужчина что петух… а женщина, что белая наседка: сиди себе да выводи цыплят»).

В стиле народной песни написаны «голос» старшей русалки на княжеской свадьбе, ночные речитативы перекликающихся русалок («Веселой толпою» и «Что, сестрицы, в поле чистом…»).

Трагедию обманутой любви Пушкин переплетает в своей поэме с трагическими же противоречиями социальных статусов. Хитроватый резонер-мельник, до поры заискивая перед князем, в сущности относится к нему недоверчиво и презрительно, причем мотивы неприязни весьма характерны для народных низов, которые считают трудом только физическую работу. Но нравственный приоритет автор безоговорочно отдает мельнику и его дочери. В сцене прощания с девушкой князь, с его безответственностью, красноречивыми оправданиями, лживыми объяснениями и явным облегчением, что все «кончено», поскольку он «бури ждал, но дело обошлось довольно тихо», выглядит не только непорядочным, но и жалким. А девушка не устрашилась позора, отдаваясь возлюбленному не венчанной. Как знак подлинного позора, знак «лукавого врага» (то есть дьявола) она отвергает подарки и деньги князя («выкупить себя он думал, он мне хотел язык засеребрить… венец позорный…») и кончает с собой, становясь фигурой высокой трагедии. В величественную фигуру вырастает и потерявший разум от горя мельник, отвергающий предложенные князем благодеяния и сравнивающий себя с вороном — вещей, могучей птицей древних, в том числе русских сказаний.

В результате под пером гения довольно банальная история о несчастной любви преобразилась в глубоко психологическую русскую народную драму.

Различные западные (и не только западные) средневековые сказочные и легендарные мотивы присутствуют почти во всех сказках Пушкина. Я буду говорить далее лишь о тех из них, где они использованы в наибольшей мере и наиболее точно передают глубинный замысел автора. Необычайная легкость, безыскусность, как бы наивность сюжета и языка пушкинских сказок не должны вводить в заблуждение: идейная острота, общественная содержательность делают их смысл несравненно более глубоким и сложным, чем это предполагается для детского чтения. И не случайно сам поэт, по моему убеждению, придавал своим сказкам важное значение…

Здесь уместно напомнить, что Пушкин в течение жизни, при всех ее поворотах и эволюции своих взглядов, твердо придерживался двух принципов. Один — Россия, понимаемая как Российская империя. Другой — свобода гражданская и личностная. Свободолюбие и патриотизм Пушкина «разрывались» между мощными влияниями, с одной стороны, Карамзина, который, как последователь просветителя-республиканца Н.И.Новикова, разделял многие идеалы эпохи Просвещения и равно ужасался как делам якобинцев, так и проявлениям крепостнической разнузданности и стоял на позициях просвещенного монархизма и «разумного» крепостного права. С другой — декабристов. Идеи и манифесты декабристов, где доминировали тираноборческие и республиканские идеи, призыв к свержению косной российской монархии, к отмене крепостного права, несомненно, привлекали поэта, пьянили его мятежную душу. Хотя с ходом времени, особенно после поражения декабристов, Пушкин постепенно все более смещался в сторону монархии, ограниченной правом (законом, конституцией) и просвещением.

Так или иначе, но поиск аргументов для определения и оправдания своей позиции побуждал поэта к путешествию в западное Средневековье, где его привлекали конституционные и парламентарные принципы, роль «среднего сословия», «обратная связь» между властью и народом, давно уже там сложившаяся. И в этом прежде всего сказывались общественные интересы Пушкина, который, как Чаадаев и многие другие передовые люди России, искал в западноевропейском Средневековье разгадку несхожести общественной жизни Запада и крепостнической подцензурной России, искал образцы или уроки.

Другой важный побудительный фактор обращения поэта к западноевропейскому Средневековью я вижу в серьезном интересе Пушкина к фольклору как источнику историко-культурного познания. Отсюда — его интерес вообще к легенде, мифу, сказке, рыцарскому роману, сведения о которых он черпал, в частности, из оригинальных произведений западноевропейского Средневековья, из необыкновенно популярных тогда произведений Вальтера Скотта и трудов западных историков.

Наконец, надо иметь в виду биографию поэта. Препоны цензурные, служебные, в выборе объектов творчества, в содержании и трактовке сюжетов, даже в местожительстве и в передвижениях по собственной стране сопровождали Пушкина вплоть до гибели. Это нередко побуждало поэта маскировать стариной, особенно зарубежной, менее известной, свои идеи, оценки и чувства.

Наибольших вершин в этом отношении Пушкин достиг в цикле сказок, которые он назвал «народными». Созданные поэтом в 30-е годы, на последнем отрезке его жизни, они звучат как завещание. Обратимся к трем сказкам из этого цикла.

Начнем со «Сказки о царе Салтане» (1831). Она воспринималась и обычно воспринимается сегодня как легкое произведение, шутливое и лирическое одновременно, отражающее подъем духа и радостные надежды молодожена Пушкина (на что, впрочем, поэт и рассчитывал). Здесь нет прямого пересказа некоего зарубежного сюжета. Напротив, если не считать немногих западных деталей (в частности, обращения к купцам — «господа», что не входило в старорусские традиции) и чисто русской сватьи Бабарихи, сказка предлагает распространенный общефольклорный набор: царь, царица и царевич, царевна-дева Лебедь со Звездой и Луной1, 33 богатыря, «гости«-купцы, «не по дням, а по часам» подрастающий (подобно Гераклу) герой и т.д. Но самое главное, что придает особый интерес этой сказке (и что обнаруживается при ее анализе именно медиевистом), заключается в основном объекте пушкинского заимствования, не замеченном комментаторами: в идее острова.

В «Сказке о царе Салтане» перед читателем предстает островное государство, состоящее из города-крепости, охраняемое береговой стражей. Такой город-государство не характерен для России, зато существовал в ряде регионов Европы во времена античности и в Средние века и хорошо известен по литературе. Еще шире значение самого образа острова, которое прямо отсылает читателя из огромной материковой России к западной традиции, где данный образ распространен издавна как символ, знак некоего отлета, выхода из привычной реальности, чаще всего чуда.

Со времен «Одиссея» этот образ имел разные знаковые признаки: острова блаженства, острова изгнания и одиночества, острова, несущего угрозу жизни. В 1516 году английский канцлер, гуманист и католик сэр Томас Мор опубликовал свою «Утопию»: описание идеального острова — сообщества равных совладельцев общей собственности и тружеников, где, однако, для тяжелого труда используются подневольные люди. Через двести лет в той же островной Англии писатель, политик и прагматичный протестант Д. Дефо создает образ необитаемого острова как места проявления воли к жизни, реализуемой через упорный, всепобеждающий труд его единственного жителя и героя Робинзона Крузо. Как известно, и «Утопия», и «Робинзонада» стали, каждая в своем роде, символами, не раз использованными в европейской литературе и вполне знакомыми читающей пушкинской России.

Менее известен среди непосвященных еще один остров-символ, своеобразный «остров дураков»: широко распространенная в Средние века и позднее народная утопия — мечта о государстве всеобщего благоденствия. Смысл ее (прекрасно проиллюстрированный, например, Босхом) в том, что в этом обществе вообще никто не работает, но при этом все одинаково хорошо живут. А живут они за счет, естественно, чуда: особых хлебных и «одежных» деревьев или иных сверхъестественных сил, в том числе чародея (джинна и т.п.), волшебного кольца, скатерти-самобранки или молочных рек с кисельными берегами, «освоенных» и русской былиной. Народная утопия часто помещала царство всеобщего блага на какие-либо мифические острова или удивительные, привлекательные, неведомые земли. Такая мечта, в частности, отражена в греческом «Послании» XII века, которое было переведено на Руси в XIII веке и стало основой «Сказания об Индийском царстве».

Пушкин развивает прежде всего общую идею острова как ухода, «отлета» от повседневности — героев буквально выбрасывает на остров волной. Затем поэт обращается к утопии, но утопии народной, то есть образу идеальной жизни — без труда и конфликтов, но с полным изобилием всего и для всех. Царица и царевич находят на острове готовый и благоустроенный город, жители охотно принимают их в качестве правителей (что имеет и античные мифологические прототипы). Горожане живут прекрасно и весело. А роль чуда Пушкин предоставил белочке, которая где-то достает золотые орешки и круглосуточно выгрызает из них «ядра — чистый изумруд», напевая веселую песенку.

Традиционно сказочны и образы государей, которые, однако, изображены Пушкиным с хорошо скрытой иронией и выглядят, мягко говоря, достойными сожаления. Царевич Гвидон, правитель государства-города-острова, добр и хорошо стреляет из лука. Но в остальном свои желания он реализует только благодаря волшебной деве-лебедушке, к которой всякий раз приходит жаловаться, подобно дитяти. Что касается «основного» царя, Салтана, то он еще более недалек и безволен, подчинен ничтожному окружению в лице «сватьи бабы Бабарихи» и завистливых своячениц, лишивших его семьи. Тоску своего существования он развеивает (подобно замоскворецким купчихам в пьесах А.Н.Островского, которые появятся менее чем через 20 лет после этой сказки), слушая фантастические рассказы заезжих людей.

Имена государей вроде бы отсылают читателя в некие неведомые страны. Но имя Салтан (или Салтан Салтанович), вероятно, пришедшее на Русь вместе с татаро-монголами, встречается в былинах, где входит в число обозначений «извечных врагов Руси». (Напомним, что в «Последней жертве» Островского это имя носит хитрый ростовщик.)

Стоит, однако, отметить, что Пушкин вводит в сказку мотив царского милосердия — Салтан «от радости такой» прощает преступных своячениц и сваху. Момент этот примечателен, поскольку фольклорным произведениям в общем не свойственен: зло должно получить по заслугам.

Прелестная детская сказочка со счастливым концом, написанная легчайшим, как дуновение, музыкальным стихом («Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет»), на самом деле маскирует многоплановую и достаточно ядовитую сатиру, объектами которой явились и беспомощные монаршие правители, и народ, мечтающий о даровом благополучии. Включает она, в виде легкого намека, и «урок царям» (в данном случае речь идет о милосердии) — общий мотив, который занимает важное место не только в сказках, но и во всем творчестве Пушкина.

Антицаристские настроения, всплеск которых обнаруживается уже в первой «народной сказке», я склонна объяснять, вслед за Ахматовой, тем состоянием, в котором находился поэт в 30-е годы и которое она анализирует в связи с его другой, более поздней сказкой — «Сказкой о золотом петушке». «30-е годы для Пушкина, — пишет Ахматова, — это эпоха поисков социального положения. С одной стороны, он пытается стать профессиональным литератором, с другой — осмыслить себя как представителя родовой аристократии. Звание историографа должно было разрешить эти противоречия. Для Пушкина это звание неотделимо было от образа Карамзина — советника царя и вельможи, достигшего этого высокого положения своими историческими трудами. Однако Николай I и его приближенные вовсе не предназначали Пушкина для такой высокой роли«2.

В следующих сказках Пушкина иносказания еще значительнее. Сюжет повествования «О рыбаке и рыбке» (1833) Пушкин нашел в собрании немецких сказок братьев Я. и В. Гриммов. У Гриммов это сказка о глупости и жадности. На первый взгляд, таково ее назначение и в пушкинском варианте. Но лишь на первый. Пушкин перестроил в этом произведении сущность и стиль отношений как между людьми, так и между сословиями. У Гриммов все «аккуратно». Старуха миролюбиво разделяет со стариком возрастающие почести; поднимаясь по социальной лестнице, отнюдь не бесчинствует и в результате достойно превращается в римского папу (даже «римскую папу!»). В пушкинском варианте, став царицей, бывшая рыбачка, не умея «ни ступить, ни молвить», оказалась в «палатах», окруженная прислуживающими ей господами и «грозной стражей», готовой по ее приказу зарубить мужа-«мужика». Народ же, видевший все это, не осудил царицу и ее стражу, а «насмеялся» над стариком-«невежей», который вздумал-де «сесть не в свои сани». Благодаря пушкинскому искусству немецкая сказка настолько наполнилась русскими реалиями, что не возникает и мысли о том, что она происходит не из русского фольклора.

Сказка откровенно и многозначительно сатирична. Здесь еще раз осмеиваются даровые блага «по щучьему велению». При помощи немногих деталей описаны крепостнические нравы господ, их пренебрежительно-жестокое отношение к народу, а верховного правителя — также к «боярам и дворянам». Зло высмеивается феномен пути «из грязи в князи», особое высокомерие и убожество выскочек. А иллюстрацией их душевного ничтожества, конечно, служит отношение старухи к безропотному мужу.

Эти мотивы были близки Пушкину лично. В знаменитой, всесторонне проанализированной пушкиноведами «Родословной» (и не только в ней) Пушкин скорбит по поводу падения столбового дворянства, место которого занимают выскочки и куртизаны. И в юности, и в зрелые годы он равно не приемлет и «холопа записного» (то есть навечно записанного в ревизских документах-«сказках» за помещиком), и «глупца, вельможи злого», «холопа знатного, грабителя в звездах».

Не только острая сатира, но и предостережение звучат еще более откровенно в последней и наиболее острой пушкинской «простонародной» сказке — «Сказке о золотом петушке» (1834). Здесь в основе сюжета лежит фантастическая новелла американского писателя Вашингтона Ирвинга «Легенда об арабском звездочете» из книги «Альгамбра», французский перевод которой под названием «Альгамбрские сказки» вышел в 1832 году и был в библиотеке Пушкина. Приоритет этого открытия принадлежит А.А. Ахматовой, которая, кроме прочего, показывает, что новелла Ирвинга основана не столько на подлинном арабском материале, сколько на преобразованных пиренейским Средневековьем преданиях и легендах, а в значительной мере и авторском вымысле.

Пушкин многое сокращает в новелле, многое переделывает, упорно добиваясь «русскости» и ему требуемого потаенного смысла. Он строит сказку, как краткое и незамысловатое изложение событий, но сам сюжет ее увлекательно замысловат, а стиль напоминает известное скоморошество, насмешливое народное балагурство. Вряд ли стоит пересказывать известнейшую сказку. Напомним только, что в западном и русском фольклоре петух — не только привычный страж, но и боец. Образ волшебной птицы вообще многоролевой: от мифологических сирен античности, через ритуального павлина крестовых походов — к синей птице счастья нового времени — таков масштаб этого образа. У Пушкина он еще и осуществляет возмездие — убивает коварного царя Дадона.

Какие же уроки Пушкин предлагает извлечь из этой сказки? По существу, здесь снова разыгрывается вариант даровых благ, только роль рыбки выполняет петух.

Но есть и еще один, важнейший для Пушкина урок. В этой сказке реализуется высказанная (совсем в ином произведении поэта) угроза маленького человека погубившему его жизнь Медному всаднику — «кумиру на вздыбленном коне», крик души Евгения: «Ужо тебе!» (это место в «Медном всаднике» было изъято цензурой). И поэт еще раз напоминает, что среди непременных свойств государя одно из важнейших — милосердие и справедливость.

Уместно напомнить, что эта идея, воспринятая Пушкиным и его кругом от Руссо, — детище именно западного Средневековья. Тогда она воплощалась в тронных клятвах и обязательствах королей, которые они давали — в обмен на вассальную присягу подданных — в устном виде, в виде конституций, письменных обязательств или соглашений. В английской «Великой хартии вольностей» начала XIII века, законах скандинавских стран XIII — XV веков и в других правовых документах и обычаях эпохи государям возбранялось попирать традиционные права подданных: нарушать неприкосновенность их тела, чести и имущества, творить неправый суд, взимать сверхобычные подати. Одновременно им вменялось в обязанность защищать подданных и проявлять в отношении них справедливость. Во многих случаях невыполнение королями этих обязательств давало право подданным нарушить свою вассальную присягу, поднять мятеж против венценосца, изгнать его из страны и даже казнить. Система средневековых правообязанностей не делала, таким образом, исключения для королей. Именно это привлекало поэта.

«Народные» сказки создавались Пушкиным в период его полной зрелости, высшего расцвета таланта и умственных сил. Нравственные и социальные идеи, в них включенные, были выношены поэтом. Он разрабатывал их, разумеется, не столько в сказках, сколько в произведениях «серьезных» жанров, в том числе стихотворных драмах, в частности, продолжая тему о справедливости царей, в которую, как известно, включает «государеву честь», тему «личной чести» и многие другие мотивы. Но роль сказок была для поэта незаменимой. Они не только погружали его в стихию народной культуры, которая мощно питала все творчество гения. Но простодушно-наивная, нередко дурашливая форма сказки давала ему возможность максимально замаскировать свои свободолюбивые идеи, тираноборческие настроения — и все-таки преподать «уроки царям» и «уроки народу».

Аделаида Сванидзе

ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005