О человеческом времени

Наш корреспондент Ольга Балла беседует с философом Владимиром Порусом

- Мы знаем время физическое и историческое, психологическое и социальное, субъективное и объективное, измеряемое и переживаемое. Циклическое, линейное и ветвящееся. Равномерное и скачкообразное. Летящее и стоящее на месте. Пустое и насыщенное. Время математиков и философов, астрономов и поэтов, домохозяек и бездельников.Но что такое время для человека вообще? Как оно вообще возможно и почему мы можем о нем говорить? Что предшествует всем этим многообразным временам, что держит их вместе?

- Мне иногда кажется, что самые глубокие вопросы о времени человек задает в детстве. Ребенку говорят: «Прошел час». Вопрос: час чего прошел? Как ответить? Капля воды, кусочек дерева, моток проволоки, килограмм крупы, я применяю некоторую меру к какому-то предмету, веществу, я могу измерить это. Но когда говорят «час времени», я не знаю, чтo я меряю. Впоследствии ребенок поймет, что мы сравниваем различные процессы и выбираем какой-то из них в качестве меры: колебания маятника, изменения звездного неба, частоту излучения, биение сердца…

Но что позволяет нам сравнивать длительности различных процессов? Ведь если мы применяем к ним одну и ту же меру, то тем самым мы уравниваем их перед ней. Секундами можно измерить бег скакуна, продолжительность футбольного матча, полет пули, а можно, например, человеческую жизнь. Одной мерой? Мне, я помню, с детства казалось это очень странным.

Конечно, охоту к детским вопросам хорошо отбивает учеба. Например, когда мы в школе узнаем, что время — это «путь, деленный на скорость», после привыкаем и к тому, что один из двух близнецов, проделавший космическое путешествие с субсветовой скоростью, окажется моложе другого, не рискнувшего на подобное приключение, а еще позже узнаем, что в микромире время способно менять направление, наш просвещенный ум просто раздувается от гордости. Нам кажется, что мы сегодня куда умнее Августина, который более шестнадцати веков назад признавался: пока его никто не спрашивает о том, что такое время, он это понимает, но когда хочет ответить на такой вопрос, попадает в тупик. «Душа моя горит желанием проникнуть в эту необъяснимую для нее тайну» — говорил он. А мы просто заглядываем в учебник физики и думаем, что тайны уже нет…

А не предположить ли, что время — это такая категория, которая может менять свой смысл в зависимости от того, к какому роду предметов она относится? Например, есть время физических (химических, геологических, космических и т. п.) процессов, вообще говоря, процессов в неживой природе. Но уже применение временных характеристик к живым объектам может иметь некий иной смысл. Ну а когда мы переходим к человеку, его истории, духовной жизни, специфика времени возрастает паки и паки. Вот я и предлагаю обозначить это как «человеческое» время.

Когда мы, например, говорим, что смертельно больному человеку осталось жить трое суток, мы измерили физическое существование этого человека двадцатью четырьмя часами, помноженными на три. Но означает ли это, что время, оставшееся ему на жизнь, равняется этим часам? Ведь оно может быть измерено совсем по-другому: болью, страхом, надеждой или отчаянием, достоинством или распадом личности, последними словами или поступками… У Е. Винокурова есть стихотворение «Когда не раскрывается парашют», смысл такой: все, больше не на что надеяться, и тебе еще осталось несколько секунд уже абсолютно свободного падения, что делать?

…Раскинь свои руки покойно, как птица,
И, обхвативши просторы, лети.

Что «больше» — мгновение (пусть и последнего) полета, счастья, гениального озарения, достижения заветной цели или астрономические годы прозябания? Как сказано у А. Вознесенского:

…Что длительней — столетье или миг,
Который Микеланджело постиг?
Столетье сдохло, а мгновенье длится.

Человеческое время может быть измерено свободой или ее отсутствием. «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог». Но свобода может стать невыносимым бременем, и тогда человек бежит от нее (Э. Фромм написал целый трактат об этом бегстве) — куда? В безвременье, в тягучую длительность однообразия. Вспомним и то, что высшая ценность мига — соблазн Мефистофеля, которым он пытается загнать в безвыходный тупик Фауста…

С другой стороны, счастье, горе, оптимизм, пессимизм, отчаяние, надежда очень зависят от переживания времени. Религиозная вера, например, может придать времени совершенно особый, ни с чем не сопоставимый и не соизмеримый смысл. Время человека может отличаться не только наполненностью или пустотой, но и ценностью. Есть множество различных ценностных миров, в которых человек проживает свое физическое время. И жизнь может рассматриваться с точки зрения соотношения этих миров, возможности перехода из одного мира в другой или пребывания одновременно в различных ценностных мирах. Единство или раздробленность (сейчас в моде словечко «плюрализм») человеческого сознания тоже очень сильно зависит от целостного или «расколотого» времени. В одно время — негодяй, а в другое — благородный человек; сегодня согрешу, а завтра покаюсь. «Подпольный человек» у Достоевского вообще считал, что после сорока лет могут жить только подонки (к каковым и себя с уничижением паче гордости относил).

Но возможно и другое переживание времени: время греха не кончается, не сменяется временем раскаяния. Мой грех всегда со мной, нет забвения, нет прощения (даже свыше). Это совершенно иное мироощущение — страшное, дремучее, беспросветное.

Человеческое время (в этом явное его отличие от физического) неоднородно, в нем есть выделенные «точ-ки» — значительные события, «чудные мгновенья», «звездные часы» или моменты упадка, позора, скорби. В отличие от физического времени, оно может быть дискретным, иметь внутри себя пустоты, провалы, лакуны…

Но вы видите, как только мы начинаем говорить о «человеческом» времени, сразу ясно, что, по сравнению с физическим временем, мы теряем ряд важных для рационального рассуждения качеств, например точность или однозначность.

- А что приобретаем?

- Прежде всего — насыщение мысли эмоциями, интуициями, воображением, живой жизнью духа. Это ближе сердцу, чем язык физического естествознания и математики (Б. Паскаль говорил: «Мы познаем истину не одним разумом, но и сердцем»). Кроме того, мы получаем особый язык, чтобы говорить о человеке не как о «вещи среди вещей», не как о физическом, физиологическом или социальном объекте… А ведь до сих пор философская антропология считает своим несомненным достижением попытку синтеза естественнонаучных и философско-метафизических представлений о человеке…

- А вы считаете, что это принципиально несинтезируемо?

- Я не очень-то верю в такой синтез… Рассуждать, не выпадая в банальность, о времени сразу в терминах жизни и смерти и в терминах секунд или суток слишком трудно. А язык, о котором я говорил, он существует издавна. Это язык высокого искусства и философского размышления, обращенного к образу, облеченному в понятийную форму (Я. Голосовкер называл это «мыслеобразом», мне этот термин нравится).

Философия и по сей день следует двум разным стратегиям. С одной стороны, это «метафизика», позволяющая рационально рассуждать о том, что выходит за пределы чувственного опыта. С другой стороны, это ориентация на научную рациональность. По-моему, эти стратегии не исчерпывают универсум философской мысли. Я думаю, возможна такая философия, которая активно пользуется средствами выражения, близкими искусству, чтобы передать главные смыслы человеческого бытия.

- Но ведь попытки такого рода уже делались. Как же выглядели их езультаты?

- Нечто подобное было у С. Кьеркегора в философии жизни, в экзистенциализме. Время — элемент «фундаментальной онтологии» (в ней нет объектов, независимых от человеческого существования). В такой онтологии «время» — то, что связано с моим существованием. О человеке — обо мне, о тебе — нельзя говорить в терминах физического времени хотя бы потому, что для нас нет бесконечности. Человек переживает время как то, что неизбежно заканчивается вместе с ним. Бытие принципиально конечно — это «бытие-к-смерти». «Идет за часом час, и каждый миг уносит частицу бытия» — это не описание всем известного физиологического процесса, поэзия и философия здесь касаются сокровеннейшего человеческого переживания.

Временность бытия — трагедия человека. Она захватывает и отношение к истории. Если история — это осмысленная память о прошлом, ее ценность — в существовании перспективы будущего. Но если будущее — это прекращение бытия, то прошлое проваливается в «жерло вечности» (Державин), и попытка связать его с будущим — только мучение, безнадежное испытание того, что человек может противопоставить смерти. Франсиско де Кеведо писал:

О смертный наш ярем! О злая участь!
Ни дня не жить, не выплатив оброка,
Взымаемого смертью самовластно!
И ради смерти, и живя и мучась,
Под пыткой постигать, как одинока,
Как беззащитна жизнь и как напрасна…

Но история противостоит «временности». Младая жизнь, играющая у «гробового входа», прорыв нетленной части моего «я» за пределы конечного времени (Пушкин) — это иное мировоззрение, другое человеческое измерение времени. Освободиться от «временности» можно по рецепту Кириллова из «Бесов» Достоевского актом «своеволия», самоубийством, а можно — по завету Б. Пастернака:

Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну,
Ты — вечности заложник
У времени в плену!

Будущее и прошлое — это характеристики человеческого времени, когда человек ощущает себя частью бесконечности. Он входит в существующее и выходит из существующего, и оно продолжается, несмотря на то, что в нем уже нет человека. Только в этом случае и прошлое, и будущее имеют смысл.

«Человеческое время» — условие личностного мировоззрения. Я бы сказал так: вообще всякое мировоззрение — это определенное переживание времени. Но ощущение, переживание времени — глубоко индивидуальная характеристика человека. Уже поэтому нет абсолютной меры «человеческого времени». Мы говорим о «культурном времени» какой-то исторической эпохи, например о циклическом времени античности, об эсхатологическом времени христианства, о линейном времени в прогрессистской философии и мифологии, но все-таки это скорее «ценности» культуры, с которыми очень индивидуально соотносятся личностные переживания времени.

Человеческое время — это жизнь души, атрибуция человеческого существования.

А почему же философы не всегда обращали на это внимание?

Такова логика развития нашей культуры. Европейская культура вначале интересовалась тем, что есть общего у предметов, вещей, людей. А затем выяснилось, что самое интересное для человека — все-таки не то, что у него общего с миром и со всеми остальными людьми, а чем он от них отличается.

Но что, по-вашему, особенно характеризует текущую эпоху в ее отношениях со временем? Каков европейский человек рубежа тысячелетий и каково его время?

Скажем, по отношению к XIX веку XX век действительно внес в отношения человека со временем очень существенные изменения. Прежде всего, это ставшая почти очевидностью возможная конечность человечества в целом. Конечность — не в смысле космического, природного времени, а как мироощущение, мировоззрение.

Секуляризация мысли, увенчавшаяся «смертью Бога», перемещение религии на периферию сознания и культуры — все это не могло не сказаться на отношениях человека со временем. Мы видим, что «вера» (я осознанно ставлю кавычки) для огромных, возможно, преобладающих масс людей стала чем-то вроде идеологии, часто — орудием ксенофобии, опознавательным знаком «для своих«…

Нынешний европейский человек ценит время своей физической жизни несравненно выше какой-то там вечности. Смыслы, которыми эта жизнь наполняется, утратили связь с трансценденцией. Зато они прямо-таки срослись с земными благами, их количеством и интенсивностью… Изгнанные из Храма торговцы не просто вернулись в него, они приватизировали Храм, обжили его и приспособили для своих нужд.

Современный европеец очень ценит время. Высшая оценка: время — деньги. Время стало таким, каким стал человек.

Мало кому сейчас хочется отправиться на поиски «утраченного времени»: мы скорее склонны к забвению. Ценность времени теперь определяется тем, какое количество и качество благ в него вмещается. Слова о высшей ценности человеческой жизни, потеряв сакральный смысл, превратились в инструмент рекламы, политической или фармацевтической.

Когда-то продажа времени считалась грехом. Время принадлежало Богу, и ростовщики, торгующие временем, были преступны перед Богом. Сейчас время покупается и продается в дозволенных и недозволенных законами формах. Сколько стоит время бизнеса, можно узнать у чиновника-взяточника. Сколько стоит время «любви», скажет любая проститутка. Сколько стоит время отдыха на средиземноморском курорте, скажет клерк туристической фирмы. Можно купить свободу от времени, вколов в вену героин. Самый смешной пример торговли временем из еще не забытой истории — продать свое место в очереди за каким-то «дефицитом» тому, кто стоит в конце этой очереди.

Характерная двойственность: время переживается, но временем торгуют; это значит, что торгуют переживанием, то есть внутренним миром человека. Продавая и покупая время, человек торгует самим собой. Остается ли он в итоге человеком? Вот в чем вопрос, сказал бы Гамлет.

Что еще изменилось? Время стало быстрее. Это совершенно очевидно. На протяжении жизни одного поколения меняются государственные границы и общественно-политические строи, религии, законы, технические системы, истощаются природные ресурсы… Юность пролетает со скоростью невообразимой, ибо нужно успеть подготовиться к зрелости (набраться знаний, умений, сколотить капиталец, обзавестись нужными знакомствами). А зрелость, едва наступив, сменяется усталой старостью… Современный человек сменил пушкинскую «телегу жизни» на суперэкспресс, и только изредка слышен сдавленный хрип: «Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее, умоляю вас вскачь не лететь!». Куда там…

Время стало прерывным. Когда-то время сына крестьянина было продолжением времени его отца, а у того — его деда и так далее. Время было однородным, одинаковым, вмещало в себя похожие до неразличимости события, с большого расстояния они все сливались… Сейчас между человеческими переживаниями времени существуют лакуны, заполненные пустым физическим пребыванием. Люди разных времен могут быть не похожими, как обитатели разных миров.

На смену стремительно исчезающему прошлому приходит короткое будущее. В будущее заглядывают на «разумный» срок: через три года я закончу вуз, через два года я расплачусь по долгам, через двадцать лет исчерпаются нефтяные запасы данного месторождения. С более отдаленным будущим нас связывает только смутная тревога, от которой мы пытаемся заслониться иронией. Но это меняет наше переживание настоящего. Никто больше не верит в ушедший «золотой век», и никто не надеется на то, что он когда-нибудь наступит. Все надежды — на настоящее; а если надежды не сбываются — сейчас, немедленно, некогда ждать! — их сменяют скепсис и разочарование.

Футурологи, экологи, эсхатологи, сектанты и псевдопророки — кому только не лень стращать близким окончанием времен! Но лишь немногие, внимающие им, впадают в истерику и суицид, большинство людей с ироническим оптимизмом отгоняют от себя назойливые призраки. В конец света никто не верит не потому, что это так уж невероятно, а потому, что его осознание несовместно с мельканием настоящего.

Историческое время выходит из круга важных человеческих переживаний, разве что в лучшем случае вызывает любопытство, в худшем — осмеивается в анекдотах. История как наука здесь бессильна: ее знание поселяется в книгах, диссертациях, музеях и уходит из жизни, перестает быть экзистенциально значимым. Поэтому историческое время так легко сливается с физической длительностью. Океан космического времени поглощает островки времени человеческого.

Я уже говорил, что время переживается глубоко личностно. Но если в былые времена люди по-разному переживали некое общее для всех или большинства из них время, то в наши дни в одних и тех же домах живут, по одним улицам ходят, одни и те же передачи ТВ смотрят люди из разных человеческих времен. Сосуществуют разные культуры, разные ценностные миры, разные до взаимной неузнаваемости, до несоизмеримости. Может быть, в этом одна из причин того остервенения, с каким иногда теряющие человеческий облик сограждане терзают друг друга.

Когда-то философы мечтали отыскать, открыть «родовую сущность» человека. Сейчас — после объявленной «смерти Бога» — не столь уж дикой кажется мысль о том, что ее нет, единой человеческой сущности, а есть множество различных человеческих типов, сосуществующих, но не составляющих единого. Если, не дай Бог, это верно, человечество может оказаться в положении «внезапно смертного» Миши Берлиоза, если Аннушка уже разлила свое масло…

Мы говорили о «человеческом времени», а пришли к «человеческой сущности». Но мы не сбились с пути, просто одно неразрывно связано с другим. Хочется верить, что расхожий слоган врет: время — это не деньги, время — это Человек.