«Забывшим свое прошлое суждено пережить его снова»

Почему случилось так, что лишь одну из великих держав Европы, Россию, потрясли катаклизмы — можно сказать, цивилизационные обвалы — и в начале, и в конце столетия?

Каждый из этих обвалов внезапно радикально изменил и политическую ориентацию страны, и даже ее территориальную композицию — Россия становилась другой страной. Царская Россия, Советская Россия и Послеавгустовская Россия — это три разные страны, в которых буквально вверх дном перевернуты судьбы десятков миллионов людей, самые фундаментальные представления о мире, о культуре и о жизни вообще.

Знаем ли мы ответ на вопрос, почему это произошло именно с Россией?

Понимаем ли природу и происхождение маятника, два взмаха которого разнесли сначала державу царей, а затем ее советскую наследницу?

Я думаю, что действительные причины первого российского обвала так и остались не понятны ни в самой России, ни в интеллектуальных кругах эмиграции, ни на Западе. Мы не разобрались в истории болезни, которая вызвала историческую круговерть, и страна после 1917 года пошла тем же путем, по второму кругу. И чудом было бы, если бы эта роковая интеллектуальная ошибка не привела к следующему взмаху маятника. Чуда не произошло. Едва ли был случай в истории, когда с такой устрашающей наглядностью подтвердилось знаменитое пророчество: «Забывшим свое прошлое суждено пережить его снова».

Сейчас, после обоих страшных обвалов, складывается впечатление, что российские интеллектуалы по-прежнему равнодушны к истории болезни, которая вызвала эти конвульсии. Поэтому не исключено, что и в XXI веке Россия пойдет тем же путем — по третьему и, я боюсь, последнему для нее кругу.

После первой катастрофы современники пытались ее объяснить: существует буквально лавина самых разных объяснений. Вот лишь несколько примеров.

Максимилиан Волошин в 1917 году в прекрасных и душераздирающих стихах писал: «С Россией кончено». «О, Господи, разверзни, расточи / пошли на нас огнь, язвы и бичи: / германцев с запада, монгол с востока. / Отдай нас в рабство вновь и навсегда, / чтоб искупить смиренно и глубоко / иудин грех до Страшного Суда». Как объясняли этот грех?

Московский митрополит Макарий с сожалением говорил, что простой народ спился и развратился. Грех в том, что «в верхних слоях его отпадение от Бога, отступление от церкви, восстание против богоутвержденной власти» — в том, что «народ русский обратился с ног до головы в гнойный труп».

Бешеных националистов объяснение «иудина греха» не устраивало. Они искали виновников всех российских бед среди чужих. Григорий Бастунич в двухтомнике о масонстве писал: «Вся революция — жидовское дело, ибо большевизм — стремление жидов всего мира к уничтожению христианского государства».

В противоположных объяснениях тоже недостатка не было. Как писал Горькому в 1918 году человек по имени Петкевич, у каждого народа есть свои методы социальной борьбы — казарменная социальная борьба немцев как нельзя соответствует их бездарности. Мы же по пророчеству наших великих учителей — например, Достоевского — являемся народом-мессией, на который возложено идти дальше всех и впереди всех. Именно наш дух освободит мир из цепей истории.

Тот же самый неумирающий дух, пафос славянофильского мессианства мы обнаруживаем в статье Константина Зайцева — кадета — в эмигрантском журнале «Русская мысль». Он пишет, что страшный дух разрушения заключен в недрах русской жизни. И тем не менее спрашивает: «Не таится ли в нем великая интуиция грядущего созидающего духа и не в том ли мессианский удел России, чтобы возвестить миру эту новую жизнь?»

В начале ХХ века националистическая мысль с ее мессианским призванием полностью покорила западническую среду в России. Что отчасти происходит уже и сейчас. Именно славянофильствующая культурная элита и бросила страну под ноги большевикам в 1917 году. И даже после Конца, даже вышвырнутая с родной земли, она обижалась на большевиков вовсе не за то, что они загоняют Россию в исторический тупик, выйти из которого без новой катастрофы будет невозможно. Нет, они обижались за то, что большевики проигнорировали национальное призвание России.

В чем состояло призвание, нам объясняет правоверный славянофильствующий западник Николай Бердяев: «Единственным естественным притязанием России является Константинополь. Русский Константинополь должен быть одним из центров единения Востока и Запада. Конец России будет выступлением России и славянской расы на арену всемирной истории как определяющей духовной силы».

Струве — бывший министр иностранных дел врангелевского правительства — так формулирует свои претензии к большевикам: «Если бы я поверил, что большевизм хотя бы самым уродливым образом осуществляет национальное призвание России, я, такой как я есть — индивидуалист, человек религиозный и фанатически любящий подлинный исторический образ России Петра Великого и Пушкина — я бы ни на одну минуту не призывал к гражданской войне».

Струве так до конца в национализм большевиков не поверил. Но другие — и их в эмигрантском сообществе оказалось большинство — поверили и все простили. И им наплевать было на «единение Востока и Запада», на «цепи истории», на «иудин грех» — их волновали «судьбы державы», «великая Россия», как теперь говорят — «сильное государство». Только в этом они видели национальное призвание России, и если это большевики ей вернут, что бы они ни вытворяли со страной, они — «наши», «наши националисты»,

А первым высказал этот взгляд Василий Шульгин: «Знамя единой России фактически подняли большевики. Конечно, они этого не говорят, конечно, Ленин и Троцкий продолжают трубить интернационал», но фактически интернационал оказался орудием расширения территории для власти, сидящей в Москве. Социализм смоется, а границы останутся. Во всяком случае, нельзя не заметить, что русский язык в основе интернационала опять занял шестую часть суши». И Шульгин точно предсказал, что грядущим лидером новой России будет большевик по энергии и националист по убеждениям.

Все это обобщил Устрялов: «Была бы Россия мощна, велика и страшна врагам — остальное приложится».

Эти люди не разделяли политическую тревогу митрополита Макария, Максимилиана Волошина или Василия Розанова, который говорил: «Русь слиняла в два дня, самое большее в три.

И что же осталось-то? Странным образом буквально ничего».

У Шульгина и Устрялова была другая Русь, другие святыни — и эта Русь держалась при большевиках той же, что была при царях. Эти люди не задумывались только об одном — так же, как и при царях, она неумолима шла к очередной катастрофе.

Это моментальный снимок. Через некоторое время место этих людей займут в эмиграции сменовеховство, евразийство, в России будет теория социализма в одной стране, на Западе будет теория большевистского заговора, дескать, Россия в принципе хорошая, а большевики, злодеи устроили заговор. Но все, что будет потом, только повторит с вариациями то, что есть на этом моментальном снимке; а в эмиграции спор заклинится на одном и том же — принимать или не принимать Советскую власть. О причинах катастрофы, конечно же, будут говорить, но лишь под углом зрения большевистской перекраски фасада самодержавной империи. Но мысль о том, что беда не столько в цвете фасада, сколько в самой державе, не придет в голову никому, кроме Георгия Федотова. Никто не станет размышлять о страшном диагнозе Владимира Соловьева о том, что Россия больна и что поэтому красной державе тоже отмерен свой срок, и очередной катаклизм столь же неминуемо сметет ее с лица земли, как у них на глазах он смел державу белую.

Всем тогдашним плакальщикам, спорщикам, теоретикам одинаково будет чужда элементарная мысль, прямо вытекающая из истоков Соловьева, — цивилизационная неустойчивость России, так и не решившей для себя главный вопрос — Европа она или Азия. А ведь именно эта неустойчивость обрекала страну на все новые взмахи исторического маятника, а, стало быть, и на новые катастрофы.

Главный вопрос заключался в том, что предпочтительнее — воссоздание сильного государства или попытка раз и навсегда выйти из зоны цивилизационной неустойчивости и обеспечить, наконец, своему народу нормальное человеческое будущее. Первое решение казалось большевикам и их оппонентам соблазнительным — и те, и другие вышли из той же державной купели. Серьезный недостаток был только один: они строили на песке.

П.Н. Милюков писал в своей докторской диссертации о финансах петровской империи, что не знает другой страны, где бы сознательно строились руины. Он это сказал об Азове, который молодой Петр задумал было сделать новой столицей России, и там началось грандиозное строительство, впоследствии заброшенное.

Великолепный образ — «строительство руин» — на самом деле, является грандиозной и трагической метафорой для антиевропейской русской державности. Если бы Милюков понял это, он вряд ли высказался бы по поводу русско-финской войны 1940 года в том смысле, что, мол, финнов, конечно, жалко, но Выборгская губерния для России важнее. Не поняла этого, уверен — самого главного, — историография первой российской катастрофы ХХ века, включая эмигрантскую и западную.

Но почему историки, философы, политики не сумели после 1917 года понять действительные причины первого русского обвала?

Думаю, они были ослеплены удивительным феноменом победившего большевизма и пытались объяснить именно его, а вовсе не причины потрясшей страну катастрофы, а это два совершенно разных вопроса.

Без сомнения, приход ленинцев к власти был сногсшибательным феноменом — перед Первой мировой войной они были столь же безнадежными маргиналами, как сегодня национал-большевики Лимонова, и шансов на победу у них было столько же. Мы можем представить себе Лимонова в роли Ленина, который бы издавал в Кремле декреты, только в одном случае — если бы на Москву упала атомная бомба и разрушила бы все существующие структуры власти и на внезапно рухнувшей политической сцене уцелели бы одни лимоновцы. Роль такой бомбы сыграла Первая мировая война. Если вся культурная элита страны — от оппозиционных партий до правящей бюрократии, большого бизнеса, артистической интеллигенции — с энтузиазмом столкнула свою страну в пропасть, надо было бы спросить, почему она совершила столь очевидное коллективное самоубийство. Но историки спрашивали не об этом, а о том, почему Лимонов — то есть Ленин — победил. Как же он мог не победить, если он был единственным политиком России, равнодушно относившимся к Константинополю и Сербии и готовым немедленно заключить мир и отдать землю крестьянам, а фабрики рабочим! При таких условиях у него просто не было соперников. А славянофильствующая элита России до последнего вздоха думала, бредила только войной до победного конца — даже корниловский переворот задумали для этой цели! И своими руками провели эту политическую пешку в ферзи.

Главный вопрос — Европа она или Азия

Именно из-за такого астигматизма они не рассматривали причины катастрофы и тем более не смогли предвидеть следующий взмах исторического маятника. На мой взгляд, первый зловещий и самый страшный взмах российского маятника произошел в 1462-1584 годах, завершившихся колоссальным катаклизмом — Смутным временем. А ведь историческое «путешествие» при Иване III проходило в России как в обыкновенном североевропейском государстве, оно мало чем отличалось от датского или шведского и было куда более прогрессивным, чем прусское или литовское.

Россия первой сделала попытку стать конституционной монархией, приступить к церковной реформации, сумела создать вполне европейское самоуправление и суд присяжных. Бежали в ту пору не из России на Запад, а наоборот, в Россию. Но и тогда в России была цивилизационная неустойчивость.

Двойственность ее политической традиции, в которой коренится эта неустойчивость, берет начало в раннем средневековье. Неустойчивость дала возможность Ивану Грозному в 1565 году, опираясь на мощную церковно-помещичью коалицию, провести своеобразную самодержавную революцию, которая во многих отношениях была аналогична большевистской революции 1917 года. Революция Грозного разрушила не только политический курс тогдашней России, но и самую ее европейскую идентичность. Так произошел первый цивилизационный обвал в России, так начи-налось ее хождение по мукам. Так и в 1917 году страна внезапно перескочила на другую — державно-евразийскую орбиту.

На три столетия позже повторилось то же самое. Все начиналось с европейского поколения, которое, если цитировать Герцена, — вобрало в себя все, что было тогда талантливого, образованного, знатного, благородного и блестящего в России. Вместо нестяжательской интеллигенции была декабристская, речь идет не о Вассиане Патрикееве, а о Никите Муравьеве. Но с ними произошло то же, что с их прародителями! Они оказались жертвами новой самодержавной революции. Возглавил ее на этот раз император Николай I. Стоявшая за ним политическая коалиция была значительно слабее своей средневековой предшественницы. Во всяком случае, они не смогли сбить страну с европейской цивилизационной орбиты, которую завещал ей Петр. Но самодержавная революция воссоздала ликвидированное Петром иосифлянство — сильную антиевропейскую идеологию, которая за три последующих поколения сумела подчинить себе всю западническую интеллигенцию России и тем самым подготовила новый катастрофический взмах ее маятника. Теперь это модернизированное иосифлянство называлось славянофильством.

Впрочем, если верить Бердяеву, славянофильство точнее было бы назвать русофильством. Сущность его состояла, как и в допетровской Руси, в антиевропейском имперском национализме — том же самом, чем руководили современные славянофильству немецкие тевтомахии. Те тоже исходили из того, что Германия не есть одна из европейских держав, а особая уникальная неевропейская цивилизация, предназначенная историей для руководства заблудившимся декадентским миром. Только на место Германии славянофилы поставили Россию. Более того, именно Германии они в конечном счете ее и противопоставили. Они проповедовали, цитируя Бердяева, «мировое столкновение славянской расы с расой германской, к которому вела вся история». Точно так же как немецкие учителя сумели на протяжении XIX века покорить западническую интеллигенцию Германии, сделав ее практически сплошь тевтонофильской, этого добились к началу ХХ века и славянофилы в России. Самый тогдашний блестящий западник П. Струве в 90-е годы считал выражение «Святая Русь» «славянофильской мякиной», а в 1914 году он восторженно воспел ее.

Еще более ярко это обнаружилось в воинственных проповедях такого стопроцентного и совершенно мирного русского европейца, как Бердяев: «Славянская раса придет на смену господству германской расы и сознает свое единство и свою идею в кровавой борьбе с германизмом». Складывается ощущение, что это какое-то коллективное помешательство.

Механизм такого коллективного помешательства нам объяснял Владимир Соловьев. Судьбу Германии он предсказал с такой же устрашающей точностью, как и судьбу России. Три подряд взмаха цивилизационного маятника действительно ее постигли. Трижды она «слиняла» точно так же, как и Россия. Только в отличие от России Германия, разгромленная в 1945 году, униженная, оккупированная, обескровленная, тем не менее нашла в себе силы раз и навсегда покончить с раздвоенностью своей политической традиции, маргинализовать тевтонофильство, избавиться от вековой цивилизационной неустойчивости.

Выходит, что, вопреки известному клише, история все-таки учит. Во всяком случае, Германию она научила: она выбрала Европу, и ее судьба изменилась словно по волшебству. Российские философы, историки после 1917 года единодушно сделали прямо противоположный выбор и даже после следующего взмаха маятника в 1991 году история все еще Россию не научила: Россия по-прежнему не в силах выбрать Европу.

Если спросить: чья вина в том, что второй катаклизм ХХ века стал для страны громом среди ясного неба, в том, что никто из наблюдателей не заподозрил ни его неминуемости, ни того, что он окажется колоссальным культурным шоком?

Кто виноват, что так страшно и трагически оказалась не подготовлена страна?

И тут ответ самоочевиден: зачем вообще нужна интеллектуальная элита, если не для того, чтобы предвидеть решающие повороты национальных судеб, чтобы разгадать смысл, и если даже не в силах ее предотвратить, то предупредить соотечественников о грядущем культурном шоке.

Именно это делал в 1880-е годы Владимир Соловьев, но его российская интеллектуальная элита не пожелала слушать. Не выполнила свой долг перед страной ни постдекабристская элита России, ни советская, ни эмигрантская. В результате оба катаклизма нагрянули на страну неожиданно и многократно увеличили страдания народа, не говоря уже о масштабах культурного шока, который и впрямь оказался, по словам Соловьева, уничтожающим.

Но и сегодня интеллектуальная элита не исполняет свой долг перед страной — в момент для России поистине роковой, когда стране предстоит сделать, с моей точки зрения, последний выбор, потому что страна вымирает. По официальным данным, к 2050 году население России будет составлять 94 миллиона человек, а по данным западных демографов — от 50 до 80 миллионов.

Алексей Давыдов

Вы говорите о помешательстве, неисполнении обязанностей. Является ли такой уровень анализа предельным? Может быть, попытаться найти объективные причины этого помешательства?

Игорь Кондаков

Вы говорите, что Россия стоит перед последним выбором. Это — выбор какой-то иной, нежели тот, что стоял перед Россией Ивана Грозного или Николая I, или перед российскими либералами накануне Первой мировой войны?

Александр Янов

Выбор тот же самый. Только ситуация в России существенно изменилась. Страна вымирает. На мой взгляд, есть три возможных сценария. Один очевиден — будет уменьшаться население. Второй — Россия со своим национальным призванием никогда не пойдет ко дну с поднятыми руками, она будет сопротивляться, шантажировать другие страны ядерным оружием. В этом случае Россия может пойти ко дну со всем остальным миром. И третий сценарий — выстраивание щитов, обезвреживающих средство шантажа, и в итоге — уничтожение России.

Игорь Яковенко

Если я правильно понял, вы говорите о гибели России как гибели большого крепкого государства в его устойчивом статусе. Россия ведь может утратить свой статус — имперский статус, статус сверхдержавы…

Александр Янов

Статус сверхдержавы она давно утратила. Я говорю не про сверхдержаву и даже не про великую державу (хотя Россия еще может стать великой европейской державой). Вы посмотрите на Сибирь: на гигантской и баснословно богатой территории живут тридцать миллионов человек.

В близлежащих областях Китая за Амуром живут триста миллионов. К 2050 году соотношение будет пять миллионов к одному миллиарду. Представьте себе совершенно естественную жажду жизненного пространства, а Россия оказывается в роли собаки на сене. Ведь можно и отобрать.

Григорий Гольц

Ситуация сейчас принципиально иная, чем в 1917 году.

Я люблю наблюдения, факты и цифры. Занимаясь пассажирскими перевозками, я всегда фиксировал. Вагон метро — сколько там людей? В 70-х годах — 10 процентов военных и примерно 10 процентов людей с еврейской внешностью. А сейчас? Военных примерно 1 процент, еврейских лиц я вообще уже не вижу, а в основном — процентов 15-20 — люди с Кавказа и из Средней Азии. Это — реальность, которая нигде в статистике не фиксируется. На даче, где я живу, примерно 40 процентов всего населения — выходцы с Северного Кавказа. Так же и в других районах Московской области. Сейчас интенсивно происходит замещение убывающего мужского деградирующего населения людьми другой национальности. Люди, деградировавшие в результате пьянства и плохого экологического состояния, уже не способны воспроизводить себя как биологический тип. Другие люди, имеющие другие обычаи и витамины в крови, физически замещают наших мужиков. Происходит качественное изменение демографического и культурного состояния народа.

Литераторам и философам, о которых вы говорите, даже во сне такое не могло присниться. Это совсем другой тип цивилизационного состояния общества в России. Через пятьдесят лет население будет примерно на 50 процентов состоять из людей другой культуры. А эти люди по западному пути не пойдут, у них другая ориентация. То, о чем вы говорите, не соответствует тому, что происходит в реальности.

Александр Янов